Генрих Сапгир - Летящий и спящий

Накрытые мокрой тряпкой, эти двое простояли всю ночь в углу мастерской. Классические массивные формы, юные обобщенные лица.

И к утру что-то, пожалуй, пробудилось в косной сырой глине. Медленно-медленно он стал опускать свою приветственно поднятую руку на ее высокие груди. Деревянный каркас скрипнул, затрещал от тяжести. И юноша привалился к подруге, причем мускулистая нога, выдвинутая вперед, просунулась между ее расставленных. Она даже назад подалась. Лица их, впрочем, оставались безмятежными.

— Черт знает что! — выругался бородатый скульптор, увидев свой вчерашний эскиз. — Каркас покосился, глина оползает. С чего бы это?

Странное дело, эта девочка помнила себя принцессой.

— Когда я была принцессой… — говорила она.

— А что ты ела тогда? — спрашиваю.

— Фрикассе и бланманже.

Что такое, и не знаю. Видно, не принцем был в прошлой жизни.

В нашем переулке утром. Красная темная рожа в тени, пьяный — на расстоянии слышно, рыжие волосы ореолом на солнце. Короткий плащ и волосатые голые ноги. Озирается, трясет его вроде. Точно, приключения бурной ночи. Утешал, исповедовал немолодую уже, но ядреную. Мужа нечистая сила принесла, застал любовников врасплох. Так бежал от него, что из книги новелл Боккаччо выскочил. Куда ты попал, монашек?

Рынок. На прилавке разложены мокрые куски свинины, бледные трупики кур, по которым ерзают тяжелые груди бабы-торговки. Круглые живые глаза азербайджанца жадно пожирают ее обтянутую грязным и сальным ситцем плоть.

— Выбирай… Хочешь этот кусок? — груди колыхнулись, чуть не вывалились, снова поехали.

— Хочешь печенку? Бери печенку, — предлагают смуглые круглые, тяжко вздрагивая. (Печенка блестит, как новенькая «вольво».)

— Хочешь вымя?.. Почему, бери вымя! — и в обеих руках кусок держит, будто взвешивает. Да ведь это они, груди, себя предлагают сами. Настоящий разврат.

Азербайджанец провел языком по пересохшим губам и пробормотал что-то в сторону, наверно, выругался.

В газетах пишут: молодые с крыши падают. Вот как высоко водка заводит и в спину толкает. А ведь наверняка только глянуть вниз хотел.

Гуляю вчера с собакой на наших зеленых задворках возле одиноко стоящей белой 12-этажной башни. Вдруг неизвестно с чего возникает какая-то суета, пустота, нескладуха, растерянность. Девчонки бегут, стриженая соседка с пуделем. Милицейская машина не спеша во двор заезжает.

— Несчастье! — кричат. — Человек с крыши упал!

Заглянул я за угол, куда все бежали, — и никого нет. Вот он отдельно на газоне, в белой рубашке, серое лицо — вбок. Лежит, сразу видно: неживой, будто мешок или куча песка. Молодой как будто мужчина, а ведь так не назовешь. Теперь просто покойник.

Солнце уже низко, прожигает крыши дальних зданий, в деревьях сквозит лучисто. Холодом откуда-то поддувает, как из подвала. Будто в действительности, в ее грубой и плотной ткани, образовалась прореха, он и провалился туда.

Ушел мальчик в курточке с воротничком. И не вернулся. И не нашли.

Правда, вчера я увидел во дворе мальчика в курточке и с воротничком.

— Ты, — говорю, — мальчик, который ушел вчера и не вернулся?

— Нет, — говорит, — я другой мальчик.

— Но ты же в курточке с воротничком.

— А у меня курточка синяя и воротник другой.

— А откуда ты знаешь, какая на нем была?

— В телевизоре показывали.

Так я и отошел ни с чем. Хитрый мальчик.

«Не бери!»

«А вот сейчас и возьму».

«Нельзя, говорю».

«Сейчас и украду».

«Не смей».

«Даже вот так здесь под ложечкой сосет! Сил нет, украсть хочется!»

«Да у тебя рука не поднимется».

Посмотрел на свою руку: холеная, гладкая кисть с редкими веснушками, бледный маникюр, пальцы вот коротковаты. «Поднимается», — думает. Главное, исключительной честности человек. Среди банкнот, бланков, компьютеров постоянно. Что стоит самому себе авизо изготовить и себе же самому выдать. В банке работает.

Язву нажил как дважды два. Попробуйте каждый день с собой сражаться. И каждый раз себя побеждать.

Убил сожительницу кухонным ножом. Ввалилась милиция: сидит на стуле, руки висят, как не свои, башмаки, знаете, такие рабочие бутсы, в крови мокнут, ничегошеньки не помнит.

Стали брать, сопротивляется, не дается:

— Как же я без Нины Васильевны? Как же я без Нины Васильевны?