Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру

Она молила меня о пощаде, просила поверить ей.

— Неужели ты не понимаешь, как оно все происходило на самом деле? Я разрывалась между двух огней! У меня не было денег, и я все надеялась, что его ужасные вспышки гнева сведут его в могилу, я специально провоцировала его на эти припадки, чтобы он поскорей умер, но он продолжал жить, поносить меня и моих детей. И каждый раз, когда я появлялась у вас, вы просили меня выпустить вас. Особенно ты, Кэти, больше всех — ты.

— А что еще он делал, чтобы ты держала нас пленниками? — спросила я с сарказмом. — Помимо того, что кричал, ругался и колотил тебя тростью? Навряд ли это было очень больно, ведь он был слабый, да и на тебе мы никогда не видели следов побоев, если не считать той первой порки. Ты могла приходить, уходить когда и куда вздумается. Ты могла бы что-нибудь придумать, чтобы вызволить нас тайком от него. Но ты жаждала его денег, и тебе было плевать, что мы сидим, как в тюрьме! Эти деньги нужны были тебе больше, чем четверо твоих детей!

У меня на глазах ее нежное и привлекательное, восстановленное в своей юности, лицо вдруг приобрело старческое выражение, как у ее матери. Казалось, она заранее съежилась под гнетом тех долгих лет, что ей предстоит еще жить со своим раскаянием. Ее взгляд дико заметался, как будто в поисках какого-нибудь надежного укрытия не только от меня, но и от того гнева, который она видела в глазах своего мужа.

— Кэти, — взмолилась моя мать, — я знаю, ты ненавидишь меня, но…

— Да, мама, я тебя ненавижу.

— Если бы ты могла понять…

Я рассмеялась — тяжело и горестно.

— Дорогая мамуля, нет такой вещи, которая заставила бы меня понять это.

— Коррин, — сказал Барт, и голос его звучал абсолютно ровно, как если бы у него вынули сердце, — твоя дочь права. Ты можешь сколько угодно сидеть здесь, плакать и рассказывать, как твой отец принуждал тебя травить ядом твоих детей; но почему я должен в это верить, если я не припомню, чтобы он когда-либо плохо посмотрел на тебя? Он всегда смотрел на тебя с любовью и гордостью. Ты и правда могла приходить и уходить, когда вздумается. Твой отец засыпал тебя деньгами, ты могла покупать сколько угодно новых тряпок и всего остального. А теперь ты рассказываешь смехотворные истории о том, как он тебя терзал и заставлял умерщвлять собственных детей. Господи, меня от тебя тошнит!

—

Ее глаза остекленели, ее бледные красивые руки дрожали, судорожно перебирали алую парчу и особенно бриллиантовое колье, на котором, по-видимому, и держалось вверху все платье.

— Барт, прошу тебя, я говорю правду… Я признаю, что раньше я обманывала тебя, не говорила тебе о моих детях, но сейчас я не лгу. Почему ты не хочешь мне верить?

Барт стоял, широко расставив ноги, как моряк шторм. Руки он держал за спиной стиснутыми в кулак.

— Что ты обо мне думаешь? А? — спросил он горько. — Ты могла мне все рассказать, и я бы понял. Ведь я любил тебя, Коррин. Я бы сделал все возможное, чтобы противостоять твоему отцу законным образом, чтобы ты получила свое наследство, но чтобы дети твои остались живы и могли жить, как все дети. Я не чудовище, Коррин, и я женился на тебе не из-за денег. Я женился бы на тебе, даже если бы у тебя не было ни гроша!

— Ты не мог бы перехитрить моего отца! — вскричала она, вскочив на ноги, и зашагала из угла в угол.

В своем алом блестящем платье моя мать выглядела, как яркий язык пламени, этот цвет придавал темно-фиолетовый оттенок ее глазам, которые метались от одного из нас к другому. Затем, когда я уже устала следить за ней, мятущейся, одичалой, растерявшей все свое королевское величие, глаза ее вдруг остановились на ее матери — старой женщине, обмякшей в своем инвалидном кресле, как будто она была без костей. Ее шишковатые пальцы вяло теребили шерстяной платок, но изуверские серые глаза горели сильным и подлым огнем. Я видела, как встретились взгляды матери и дочери. Эти серые глаза, они никогда не менялись, не смягчились с возрастом или от страха преисподней, которая ее ожидала.

И, к моему удивлению, моя мать вышла из этого противостояния с гордо выпрямленной спиной, победив в этом поединке двух характеров. Она снова заговорила, но уже бесстрастно, как будто речь шла о ком-то другом. Это было все равно что слушать женщину, которая говорит и знает, что каждое ее слово лишь приближает ее конец, но ее это уже не тревожит: в самом деле, я уже одержала над ней победу, и она обращалась теперь ко мне, как к самому строгому своему судье.