Нина Садур - Вечная мерзлота

Дед Мороз играл на баяне.

Надоело играть, схватил палку, стал в пол стучать. В паркеты дубовые.

В паркетах люстра заплясала.

А от Дедова стука птички за окном свалились на снег. Свиристели, кажется.

Заяц заплясал под елкой! Елки-то он знал, обожал! Заплясал, заплясал, ушами машет, лапы врозь — всех бы обнял! Дед-то хоть видит, как косой наплясывает? Если из мешка с подарками достанет лодочку с перышком, то это зайцев подарок, а чей же? Заяц закружил на цыпочках, как девочка, а потом затопал, как паренек.

А Морковь стояла поодаль, теребила зеленые косы, исподлобья смотрела, как бесится синеглазый Заяц. Робкие бросала взоры в скрипящую, атласную спину Дедову, хрустела фалангами пальцев, подносила ко рту, покусывала им побледневшие кулачки.

Заяц подпрыгнул, и вдруг разноцветные огни на елке потухли. Но тут же вспыхнули сплошь синие, такие сильные, что вся елка стала, как электростанция. Елку ночью строил педсовет — прибивал ветки к длинной жердине. Елка уперлась в потолок. Но и дети были высоки — девятый „А“ был на голову выше учителей всех. На елку повесили сахарные шары, которые так медленно кружились, что немедленно хотелось их покусать, чтобы брызнул белый налив. Ласточки повесили — огоньки всевозможные; нетронутая в лесу стоит елка, каждая ночь у нее темна, так пусть же всякая веточка с красивыми разветвлениями осветится огнями, была ты дерево, стала ты сахар и сладость и наша милая дверь в… Но электрик на рассвете (во рту сушняк) осторожно вылез — елка стояла в центре зала, в тишине, скоро вокруг нее грянет праздник. Икая, электрик имел свой взгляд на наряд, подобрался к елке и тайно, умело запустил бледные руки в глубину ее, обшарил всю и у основания ветвей навинтил синих одних огней. Оплел густо округлые ветви бархатные, смолистые, грустно покачивались пленницы, а он любил все синее, потому что связан был с электричеством. И вот, как только Заяц развел лапы — хочу всех обнять! — елка дрогнула и погасла. Но через мгновение (в которое все испытали легкий страх от потемневшей, замкнувшейся вдруг елки), вспыхнула вновь она! Это электрик вырубил основную гирлянду и включил свою синюю электрическую песню.

Заяц заплясал отчаянно. Заплясал, забил пятками в пол, ушами махал. Надеялся, заинтересовать морковь. Морковь стояла все там же, кривя выпуклый свой мокрый рот. Запылавшая синяя елка ее напугала смертельно, но из последних сил она сдержалась, не сбежала с праздника. Приплясывала, чтоб не обмочиться. Совала в рот кулак. Ей, подземной, все было внове здесь, и она не могла знать, что в сиянии елок не бывает ни ярости, ни оледенения, ни бешеных потоков рваных плотин, из которых и происходит электричество, которое свету своему и злее и прохладнее любого низвержения разнузданных рек. Морковка даже зайца так не боялась, как смертельно блистающей елки. „Как они все, наплясывают под раскаленными веками? — сумрачно она размышляла. — Не шарахнет их молния? Не опалит?“

Пока Заяц прыгал, согнув лапы колечком под мордочкой, собаки, рыча, подскочили, схватили за хвостик круглый, стали мотать бешено (в мозгу лопались кровяные пузырьки). Заяц взвизгнул, забил лапами, рванул. Морковь согнулась от смеха, пальцем тыкала: „Лена, у тебя хвост оторвали!“ Заяц стремглав полетел — в затылок дышала свора. Несся к атласной красной растетеле — лбом ударился в мягкое, стал копать, зарываться в скользкий атлас, клочья ваты летели, блестки сыпались, холодя. Зарылся, задохнулся в ватине глубоком, улегся клубочком в шубище Деда Мороза.

Собаки озадачились. Скуля, обегали Морозного Деда, шумно тыкались в валенки. Учуяли терпкий заячий запах, стали полы рвать Деду Морозу. Взбесились просто. Живодеры оттягивали собак. Собаки дрались меж собой и топили клыки в дедовых валенках. Дед Мороз их посохом колотил по башкам всех подряд. Заяц подпрыгивал на круглых коленках дедушки (совсем не холодных, не из снега они, не изо льда) и в щелочку, чуть раздвинув полы шубы, глядел на побоище морозными глазками. В шубе тепло воняло. Заяц палец сосал, ресницами помавал. Морковь визжала, била ножкой о ножку, собакам показывала на синий глаз в брюхе Деда Мороза.

Дед Мороз тряхнул головой и баян схватил. С перламутровыми накладками красный баян. Растянул меха. И метель налетела. Из оконных занавесей, из теневых углов выпорхнул снег. Шуршали крахмальные юбочки, обсыпанные столь мелко истолченным стеклом, что из синего оно стало белым, как пена на губах гончих; чуть шаркая, носились снежинки, волнистые раскинув, белесые руки. Тихо пели холодные девочки, сплетались в зимних узорах — разбегались. Смелые, живущие лишь мгновение — они обтанцовывали весь горячий зал. Затихло все. Взблескивали маленькие коронки из серой фольги — это вскидывали вверх свои головки снежинки, будто спрашивали: „Таять — не таять нам?“, заметали углы все, тихо гудели, остужали рыжий зал милой грустью, осыпая стекло с тонких юбочек.