Эрих Хакль - Две повести о любви

Потом три фотографии моего отца, снятые в фотоателье. Пожалуй, я похож на него. Если не считать, что я повыше, пошире в кости и намного старше, чем он на этой карточке, и если не брать в расчет, что я унаследовал от матери круглый подбородок, то высокий лоб, густые волосы, вьющиеся от корней, — это все от него. Только взгляд у него другой. Не то чтобы высокомерный, но какой-то вызывающий, упрямый, строптивый. Крепкий молодой человек в костюме и при галстуке, здесь он сидит, там стоит, на этом фото без головного убора, а на том в шляпе и с тростью. Май 1927-го, день его двадцатилетия. Не знаю, что именно, но что-то мешает мне на этих снимках. То ли его элегантная одежда, то ли искусственное освещение, а может, кулисы в восточном стиле? Его застывшая поза или уверенность, что я никогда не догоню его? На третьей фотографии он в вязаной кофте. Тут он нравится мне больше, хотя и сделал серьезное лицо, но зато нет этого неприступного вида. Здесь он мог бы принять меня таким, какой я есть.

Моя мать. Моментальный снимок. Вид у нее довольно усталый. В молодости она, говорят, была веселой. Хохотушка, дома не засиживалась, даже играла в оркестрике на мандолине. Позже охота смеяться у нее пропала.

Десять или двенадцать стихотворений, некоторые написаны от руки, некоторые напечатаны на машинке. Я не знал, что он еще и стихи писал. Вообще-то я не читаю стихов. Но эти мне нравятся. Они срифмованы, и в них много юмора. Не во всех, есть и серьезные. Одно из них о смене времен года, другое о бедной сиротке, где все заканчивается проституцией, еще одно о далекой возлюбленной, два — о тоске по мне: «Мой сынок», «Норберту!» Их он, вероятно, написал в эмиграции. Значит, он все-таки думал обо мне. «И наяву, и во сне твой звонкий смех чудится мне». Есть и политические стихи, там фигурирует народ в цепях, и борьба за свободу, и победно развевающееся алое знамя.

Красный — по-прежнему мой любимый цвет, скажу я ему. Потому как я родилась красной — во время Великой Октябрьской революции — и красной уйду в могилу. Я не считаю это своей заслугой, просто так сложилось, я не выбирала своих родителей и обстоятельства своей жизни.

Моя мать родом из Мадрида. Ее отца звали Хосе Рей, он был важной персоной у специалистов, вторым человеком после Пабло Иглесиаса [17] Пабло Иглесиас (1850–1925) — председатель Испанской социалистической рабочей партии и Всеобщего союза трудящихся. . Он рано умер. Моя бабка тоже. В пять лет мать осталась полной сиротой. Она шила рубашки, а ремеслу своему научилась у одной из теток.

Мой отец вырос на Менорке. У Ферреров были еврейские предки. Значит, когда-то они подвергались преследованиям. Это не мешало им бегать за каждой рясой и иметь с денежными мешками общие дела на острове. Лишь отец не пошел в ногу со всеми и в семнадцать лет уехал учиться в Мадрид. А тут как раз освободилось место на таможне, и прежде, чем поступить в университет, он выиграл конкурс и получил должность. Так что свою учебу он оплачивал сам. Его родители ничего ему не простили. У них было аптечное дело, и они бешено наживались на этом, но были злопамятны и ни разу не прислали ему ни единого дуро [18] Монета в пять песет. , потому что он был революционно настроен, не то что они, и обходил любую церковь за версту. Во время учебы он жил на улице Монтера, где сейчас проститутки стоят, в пансионе, а моя мать работала там посудомойкой. Так они и познакомились. Матери тогда было восемь лет.

Спустя девять или десять лет он постучал в дверь лавки на улице Энкомьенда, на углу Месон-де-Паредес. Тоже нехороший район, даже и сегодня. Там собирались анархисты. Мать дружила с сестрой одного из них и случайно оказалась в гостях в тот вечер, когда встречались анархисты, там был и мой отец, и между ними сразу же вспыхнула искра. Как между тобой и Маргаритой, скажу я Руди. Отец был старше матери на девять лет. Руди тоже был постарше Маргариты.

— Как тебя зовут? — спросил отец.

— Росарио.

— Правда? Я когда-то знал одну Росарио.

— Это была я.

Так все и началось.

Все началось с того, что мои родители познакомились после майской демонстрации социал-демократов. Это случилось в 1930 году в Пратере. Мать звали Паулиной, Паулиной Фукка, но все звали ее Паулой. Она симпатизировала партии, но не была такой активной, как он. Он развозил газеты на своем «монусе». Это был такой мотоцикл на трех колесах, два спереди и одно сзади, и с ящиком для газет впереди. Его нанимали не каждый день. В промежутках он опять оказывался безработным. Мать работала продавщицей при Хаммеровских хлебопекарнях. Потом и ее сократили. Помню, однажды мы получили пособие для безработных, это были двенадцать шиллингов. А когда поехали на трамвае домой, потеряли деньги. Мать была в отчаянии. Ее сестра, она была одинокой, выручила нас. Она помогала нам постоянно. Его ведь никогда не было. А когда он все же приходил, мне нечего было бояться. Он всегда был мил со мной. Иногда, правда, повышал голос, но ни одной пощечины я от него не получил. Впрочем, он обо мне никогда не заботился. Весь груз тащила на себе мать, он никогда не поддерживал ее деньгами. Она на это и не рассчитывала.