Глеб Сташков - Записки купчинского гопника

И взыграла во мне, знаете ли, обида.

– Довольно обидные, – говорю, – ваши слова, товарищ подполковник. Очень обидные. Я, между прочим, физматшколу закончил и могу разлюбую, понимаешь, траекторию снаряда в два счета вычислить.

– Ладно, – говорит подполковник Артюхин, – не пзди. А физматшколу я учту.

И учел. Назначил меня журналистом. Я обрадовался. Думал, буду военным корреспондентом. Как Аркадий Гайдар. А еще лучше – как Константин Симонов. Потому что Симонов не погиб и вообще по большей части по штабам ошивался.

Выяснилось, что журналист на их жаргоне – это человек, который отвечает за классный журнал. То есть не за классный, а за взводный. И полагается за эту должность звание ефрейтора. А от ефрейтора, глядишь, и до генерала недалеко. Лиха беда начало.

И уже собрался я себе на курсантские погоны ефрейторскую лычку нашить, как потерял этот самый журнал. Ходили мы в лес топографию местности изучать, я журнал под задницу и подложил, чтобы униформу не зазеленить. Подложить-то подложил, а забрать забыл.

Из ефрейторов меня разжаловали. Хотели под трибунал отдать, да обошлось.

Вообще-то мы на сборах неплохо жили. Нам с командиром взвода повезло.

Когда мы учились на военной кафедре, командиром нашего взвода был Максим Резник, который нынче в Законодательном собрании депутатствует. А под конец обучения у нас сменился куратор. Подполковника Артюхина заменил майор, фамилию которого я забыл.

Майор был интеллигентным, что, впрочем, не добавляло ему ума. Он над кандидатской диссертацией по психологии трудился. Доказывал, что любое ничтожество можно – при желании – сделать уважаемым человеком. Это было задолго до того, как Медведев стал президентом, так что идея выглядела не бесспорной.

Майор-психолог снял Резника и назначил командиром студента по имени Дима. Дима имел рыжие волосы, носил усы и считался придурком. Его даже на пьянки не приглашали. С этим командиром мы и приехали на военные сборы.

На сборах нашей компании жилось очень хорошо. Дима почему-то нас боялся. Назначал в наряды только с нашего согласия. Никогда не спорил и лишь слегка раздражал постоянным заискиванием.

Каждый вечер мы ходили в увольнительную. Увольнительные подписывал старший лейтенант Шиман, выпускник биологического факультета. Он тоже нас боялся. Не так сильно, как прапорщика Соковича, но побаивался.

– А что по поводу вашей увольнительной думает командир взвода? – робко спрашивал Шиман.

– Он согласен, – отвечали мы и шли в Лахденпохью пить пиво.

Но однажды подполковник, наш бывший куратор, учинил разнос. И приказал разжаловать Диму, а командиром временно назначить Резника.

Первым делом Резник велел убрать с видного места банку с чаем, которая и послужила поводом для отставки Димы. Мы нехотя убрали.

– Сегодня мы в увольнительную не пойдем, – сказал Резник.

– Почему?

– На несколько дней мы должны стать образцовым взводом. Тогда меня назначат не временным, а постоянным командиром.

Мы покривили рожи, но от увольнительной отказались.

После отбоя Резник заявил:

– Сегодня мы водку пить не будем. И песен петь не будем. Вот когда меня утвердят командиром, тогда мы заживем вольготно.

А мы и так жили вольготно. До того как Резника назначили временным командиром. Нас вполне устраивало житье при Диме. А житье при Резнике как-то не радовало.

– Резник – друг, но вольности дороже, – рассудили мы.

На следующий день мы с приятелем маршировали, слушая плеер. Один наушник в его ухе, а другой – в моем.

Подполковник, как и предполагалось, пришел в бешенство. Резника разжаловали. Он полез в драку. Со мной. Потому что приятель был гораздо здоровее Резника. Драка прошла без последствий, зато командиром снова стал Дима. И мы снова каждый день ходили в Лахденпохью, а в наряды не ходили.

Резник, правда, тосковал по былому величию. Жалел, что не удержался на взятой высоте.

Вместе с ним горевал еще один товарищ по имени Антон. У него, правда, никакого величия в прошлом не было, да и в будущем не просматривалось.

Антоха был уникальный экспонат. Из той категории людей, которым всё – божья роса. Которые ощущают себя великими, даже когда им походя плюют в харю. Стоят, так сказать, на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.

Антоха считал себя плейбоем.

– Захочу – любая баба моя будет, – говорил нам Антоха.

Бабы шарахались от него, как от прокаженного. Заклеить он смог лишь чучело, которое ходило в очках и шерстяных колготках.