Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Гитлер, притулившись в темном углу, возле вертепа, как будто вернулся в детство. Он видел себя мальчиком из хора, в белом стихаре, с золотыми Святыми Дарами в руках; он упивался песнопениями, вспоминая свои первые музыкальные эмоции; его успокаивал незыблемый ритуал, этот порядок, которого ничто не может ни смутить, ни нарушить – даже скептицизм, – эта церемония, прошедшая в первозданном виде через годы и годы. А он – что делал он все это время? Он посмотрел на младенца Иисуса, голенького на соломе, пышущего здоровьем, ярко-розового. Ему-то, мальцу, не было холодно, Он улыбался, над Ним склонились отец, и мать, и домашние животные, Он мог верить в любовь мира, в гармонию вещей, мог надеяться на будущее. А Гитлер не мог. Он не мог раздеться – так ему было холодно. Не мог улыбаться – кому? Он еще мог протянуть руку, но некому было ее пожать. В его жизни наступила зима, которой не было конца.

Он склонился над нахальным Иисусом, богатым баловнем любви и надежды, поджаривающимся, точно рождественская индюшка, в золотистом свете свечей, услышал, как урчит от голода его собственный живот, и смачно сплюнул.

Письмо пришло в среду утром.

«Адольф,

я должна тебя покинуть. Поверь, дело не в тебе. Наоборот, я провела с тобой самые счастливые месяцы моей жизни. Я запаслась воспоминаниями, которые будут со мной всегда, даже когда я стану совсем старой дамой. Я уезжаю. Не ищи меня. Я буду жить в другом городе. Под другим именем. Таков мой печальный женский удел. Ты останешься единственным мужчиной, которого я любила.

Прощай и спасибо тебе.

Адольфу Г. понадобилось несколько минут, чтобы связать слова и найти в них смысл. Стеллы нет – это было непостижимо. У него в голове не укладывалось, что Стелла могла причинить ему страдание. Он читал и перечитывал письмо, как археолог расшифровывает папирус, не ему адресованный. Он искал ошибку. Надеялся, что вот сейчас явится разгадка и он сможет посмеяться над этой славной шуткой.

Перечитав письмо много раз, он усвоил: Стелла ушла от него окончательно и без объяснений.

Словно проглотив мешок цемента, Адольф тяжело осел и замер. Он был глыбой страдания. Не было ни одного местечка, куда могли бы просочиться гнев, брань, возмущение. Нет. Он окаменел. Жить без Стеллы. Жить, не соединяясь с телом Стеллы. Жить без разделенной любви.

Потом страдание перестало быть глыбой и раскололось на много маленьких мыслей; именно в этот момент, после первого шока, страдание, облегчаясь и рассеиваясь, становится еще мучительней.

Адольф бросался на стены, бился о них головой. Покончить! Покончить скорее! Как все, кто бессилен перед горем, Адольф сразу подумал о смерти.

Альтруизм и эгоизм смешались в нем: он хотел одновременно принести себя в жертву во имя любви и немедленно положить конец своей боли. Он рассек лоб об угол этажерки, и кровь залила лицо. Он задыхался. Сползая по стене, он продолжал наносить себе удары. Лучше любая телесная боль, чем эта боль в душе. Пусть будут синяки, раны, пусть болит плоть, тогда он будет страдать меньше.

Целый час он вымещал на себе собственную ярость, потом снова взял письмо и задумался. Стелла ушла от него, чтобы выйти замуж. Она часто говорила, что счастлива с ним, но, видно, этого счастья ей было недостаточно. Она признавала за ним единственное достоинство: молодость.

Адольф заплакал, тихо и как-то медленно, словно каждая слеза была лезвием, неспешно и аккуратно вспарывающим веко. Он едва дышал. Молодость – единственное достоинство, которое ему не суждено сохранить. Напрашивался вывод, которого он боялся много месяцев: он недостаточно красив, недостаточно богат, недостаточно интересен, чтобы удержать женщину. Она была права: он не стоит большего, чем коротенькое письмо о разрыве. Записочка…

Он ел себя поедом.

Стелла порвала с ним 21 декабря 1909 года, а 23-го Адольф покинул Вену и сделал своей сестре, племяннице Гели и тете Ангеле Раубаль приятный сюрприз, приехав к ним на Рождество. Это было возвращение блудного сына. Его радостно приняли, обласкали, зацеловали. Он думал, что испортит всем настроение, однако ему неплохо удавалось скрывать свое горе; он сам себе удивлялся. Единственный мужчина в этой семье, состоявшей из женщины и двух маленьких девочек, Паулы и Гели, он чувствовал себя хорошо, отогреваясь в женской стихии, и даже вновь, но по-иному, мягко и умиротворяюще, ощущал чары Стеллы.

Вернувшись в Вену, он с новым пылом принялся за работу. Он думал, что это ярость – я покажу ей, что могу жить без нее , – но то была амбиция – я покажу, что достоин ее заслужить . Он еще думал, что страдает, но приходил в себя; он хотел стать мужчиной, способным удержать Стеллу.