Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Адольф обернулся.

Слишком поздно. Одиннадцать умерла.

Гитлер победил. Он стал новым канцлером Германии.

Неудавшийся художник, бывший бродяга, солдат, не дослужившийся даже до унтера, агитатор из пивной, опереточный путчист, девственный любовник толп, австриец, ставший немцем мошенническим путем, возглавил одну из богатейших и культурнейших стран Европы.

Он кричал так громко, что многие его услышали. И проголосовали за него.

Он кричал так громко, что многие сочли его смешным. И невольно пошли у него на поводу.

А ведь он сотню, тысячу раз говорил голосом своих демонов: уничтожить евреев, истребить коммунистов, отомстить Франции, расширить границы на восток, потом на запад… Он всегда говорил, что война – святое право, что война необходима. Никто никогда не вел игры столь агрессивной и столь понятной. Никто никогда не делал ненависть единственной пружиной политики. Его находили убедительным. Его находили гротескным. Но почти никто не нашел его опасным. Как можно быть настолько глухими? Гитлер не был лжецом. Он открыто выкладывал свою гнусную правду. И это служило ему защитой. Ибо люди привыкли судить по поступкам, а не по словам. Они знают, что между замыслом и его воплощением в жизнь недостает одного звена – возможности действовать. И вот эту-то возможность они Гитлеру и дали. Быть может, они думали, что власть обуздает его экстремизм, как это обычно бывает? Что Гитлер успокоится, познав суровый закон действительности?

Невдомек им было, что выбрали они не политика, но артиста. То есть полную его противоположность. Артист не прогибается под действительность – он ее творит. Ненавидя действительность, от досады артист создает ее сам. Обычно артисты не приходят к власти: они реализуются на своей стезе, примиряясь с воображаемым и реальным в своем творчестве. Гитлер же пришел к власти, потому что был артистом неудавшимся. Десять лет он повторял: «Мы возьмем власть легально. А после…»

После он сам стал властью.

В это же время один человек потерял сон. Он думал, что делает свою работу, – и спровоцировал катастрофу. Как он мог предвидеть?

Доктор Форстер с тревогой следил за политическим взлетом вестового Гитлера, своего бывшего пациента в Пазевальке в 1918-м, которого он вылечил от истерической слепоты, убедив, что Бог поручил ему миссию спасения Германии. Подвергнув его гипнозу в лечебных целях, он привил ему болезнь. Теперь, когда этот человек стоял во главе страны, доктор Форстер счел своим долгом высказаться, даже ценой нарушения врачебной тайны. Он объявил на одной из своих лекций в Грейфсвальдском университете, что Гитлер – невротик, подвергавшийся лечению внушением и гипнозом, и что он обнародует его психиатрическое досье.

Гестапо среагировало без промедления. Доктор Форстер был тотчас уволен с должности по причине психической неуравновешенности. Ему грозила смирительная рубашка.

Он бежал в Швейцарию, преследуемый по пятам спецслужбами. Он успел только положить в банковский сейф в Базеле свои психиатрические карты, написанные кодом, и сообщить об этом надежным друзьям, не уточняя, в какой именно банк, после чего его нашли мертвым в гостиничном номере – он выстрелил из револьвера себе в голову.

Его жизнь стала наконец оперой.

В высокой и просторной декорации рейхсканцелярии день Гитлера протекал согласно тщательно выстроенной мизансцене с участием хора – толпы, отобранной и присланной министром пропаганды, оркестра – служащих рейхсканцелярии, от министров до поварят, второстепенных персонажей – Геббельса, Геринга, Гесса, Гиммлера, Шпеера; все было организовано вокруг высокой ноты тенора, Гитлера. Никакой фальши, никакой какофонии, никакой чуждой музыки. Единственный солист, которому позволено импровизировать, – он, Гитлер. Своими громоподобными вспышками гнева, сотрясавшими стены дворца, он держал в страхе свое окружение и ошеломлял послов, которые никогда не видели, чтобы государственный деятель позволял себе так распускаться. Единственное отличие от оперы Вагнера – ни одной женской роли. Гитлер не признавал дуэтов, он блистал один. Его жизнь была мужской оперой. Германия была мужской оперой.

В одиннадцать часов утра личный слуга стучал в его дверь и оставлял на пороге прессу и важные письма.

Гитлер просыпался мучительно, с трудом выбираясь из небытия, и первым делом смотрелся в зеркало, желая удостовериться, что он не кто иной, как Гитлер. В зеленоватом сумраке хромированного стекла он видел лишь приблизительный образ.