Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Но Гитлер испытывал больше нежности к своим немецким овчаркам, чем к прекрасной Еве. Дело в том, что Ева совершила преступление без срока давности, навсегда привязавшее ее к Гитлеру двойственным статусом, полупритяжением-полуотвращением; она добилась того, в чем он отказывал всем другим женщинам: она с ним переспала.

Молоденькая секретарша у Хофмана, извечного официального фотографа Гитлера, в свои семнадцать лет она впервые увидела Гитлера, входящего в мюнхенское бюро. То была любовь с первого взгляда. Потому ли, что солнце, лучистое, игривое, почти белое в тот день, отразилось в его знаменитых голубых глазах? Потому ли, что раньше она видела его лишь на фотографиях, двухмерных, малоформатных, черно-белых, и вдруг жизнь преподнесла ей его живым, в красках, во плоти, точно бога, спустившегося с Олимпа ради приключения со смертными? Потому ли, что он с любопытством уставился на вновь прибывшую и сразу же послал ей улыбку, одновременно любезную и свирепую, означавшую: «Вы очень красивы»? Потому ли, что все засуетились вокруг него, словно вошел король? Как бы то ни было, в эту минуту Ева Браун подумала: «Вот мужчина моей жизни». В сущности, она влюбилась скорее в сцену, чем в человека. В дальнейшем этот порыв поддерживался в первозданности постоянными трудностями, с которыми она сталкивалась. Упорство молодой девушки приняло традиционные формы сближения, флирта, самоубийства, возвращения, унижений – короче, всех тех состояний, что обычно позволяют больным называть эту одержимость несчастьем большой любовью.

Поскольку желание есть слабость, Гитлер, как никто, умел поддерживать желание до бесконечности. Ева ничего от него не получала или разве что по чуть-чуть. Отнюдь не балуя и даже не удовлетворяя, он держал ее в подвешенном состоянии. Мало денег, мало места, никаких появлений на публике и никакой нежности.

Однажды они легли в постель. Это было вскоре после того, как Гитлер стал канцлером, упразднил свободу печати и учредил единственную партию. Они пили шампанское, Гитлер вдруг обнаружил себя лежащим на ней, одежда смялась, несколько содроганий – и Гитлер забылся в ней. В ту ночь Ева решила, что выиграла партию. Гитлер же вынес из этого опыта безоговорочное презрение, то же презрение, что он питал к своему телу, в точности то же самое. Сексуальность, как всякая материя, плоть, флюиды, относилась к тому, что было ему дано и будет отнято, – короче, к неподвластному ему. Он любил лишь свою волю. Первый сексуальный опыт в сорок четыре года стал для него простым проявлением несдержанности. Он понял в ту ночь, почему придавал этой стороне жизни так мало значения, и, порадовавшись, заключил, что он решительно выше этого.

Однако время от времени он повторял опыт. Проверки ради. Он ложился на Еву Браун. Обнимал ее в темноте, потому что боялся, что видеть происходящее при свете будет слишком противно; особенно его страшило зрелище жадного женского лона. Когда он содрогался, Ева, казалось, была на верху блаженства. Более того! Она расцветала в следовавшие за этим часы и даже дни. Эта несоразмерность его и ее удовлетворения подтверждала Гитлеру, что женщина – существо низшее.

Вечером он выходил из своих апартаментов, чтобы поужинать с приближенными, ибо новых лиц не выносил. Он говорил о том, что предпочитал, – об искусстве, театре, истории. Потом он выбирал фильм из списка, предоставленного Геббельсом, и все отправлялись на просмотр в музыкальную гостиную, в том числе слуги и шоферы гостей. Он обожал Микки-Мауса и Грету Гарбо. Потом все беседовали часов до двух ночи, пока Гитлер не удалялся.

Все было церемонией, ритуалом, формальностью. Гитлер отсек себя от всякого человеческого общения. Он царил. Он правил. Он не был счастлив, но был удовлетворен, потому что мир вращался вокруг центра – его особы.

Счастлив? Что за странная идея! Разве солнце счастливо?

– После сорока артист больше не питает иллюзий на свой счет. Он знает, большой он артист или маленький.

Молодые лица с увлечением взирали на Адольфа Г. Его лекции в Независимой Берлинской академии всегда собирали полные залы. Всем нравился открытый взгляд этого преподавателя на искусство и свое время. У него можно было научиться как традиционной технике, так и приемам современного письма, ибо он щедро делился своими парижскими воспоминаниями. Пикассо, Брак, Леже, Сутин, Шагал, Модильяни, Фуджита, Ван Донген, Дали – он был на «ты» со всеми сегодняшними знаменитостями, говорил о них просто, как о близких знакомых, и одного этого было достаточно, чтобы наделить его безграничным авторитетом.