Бен Лернер - 22:04

В приемной первого невролога висела репродукция с голубкой Пикассо, в кабинете, где он сдавал кровь, – акварели с манхэттенскими закатами, там, где он ждал компьютерной томографии и МРТ, – фотографии орхидей.

В конце концов он вошел в кабинет доктора Уолша, знаменитого в своей области. Серебристая седина, очки без оправы, пурпурный галстук под белым халатом. Доктор почти все время улыбался – по крайней мере, уголки рта постоянно были слегка приподняты, а голубые глаза чуточку прищурены, что выражало оптимистическую сосредоточенность на пациенте без покровительственного бодрячества.

Пока доктор Уолш говорил автору, чтó он увидел, тот смотрел на репродукцию пляжного пейзажа: два пустых белых деревянных кресла, обращенных к морю, маленькая яхта на воде. У него имеется опухоль – менингиома кавернозного синуса; выглядит доброкачественной.

«Кто выбирает эти репродукции?» – хотелось спросить автору.

«Репродукции?» – Доктор Уолш еще сильнее сощурил бы глаза.

«Вы сами их выбираете или медицинский центр покупает их оптом? Откуда они берутся?»

Доктор Уолш повернулся бы в кресле, чтобы увидеть, на что автор так пристально смотрит, а потом опять обратил бы взгляд на автора, но молча.

«Мне понятно желание как-то украсить здешние стены, показывая, что это не просто врачебные кабинеты, что пациент – не просто патологически измененное тело, что наука не властвует здесь безраздельно. Мне понятно, что единственный критерий выбора произведений, которым вы или центр могли бы руководствоваться, – их неагрессивность. Они должны быть если не прямо успокаивающими, то по крайней мере не возбуждающими. Они призваны показать, что вы и не бездушная машина, и не эксцентрическая личность; они мягко кивают на устоявшиеся культурные формы, на нечто среднее в живописи и на клишированные ее образцы. Это не искусство, а всего лишь его подобие».

«Этот кабинет не только мой, я делю его с двумя другими врачами», – мог бы ответить доктор Уолш, поглаживая обручальное кольцо.

«Не вернуться ли нам к теме разговора?» – сказала бы, будь она там, Лиза, кладя руку автору на плечо.

«Но проблема, одна из проблем, – по его телу разливался бы холод, как перед МРТ, когда вводили контрастное вещество, – в том, что эти подобия искусства обращены только к больным, к пациентам. Нелепо было бы представить себе, что врач задерживает взгляд на таком изображении в паузе между пациентами, что он испытывает к нему интерес или чувствует привязанность того или иного рода, что оно как-либо окрашивает его день, и тому подобное. Помимо гнетущей банальности, взаимозаменяемости, я вот еще что в них вижу: мы не можем смотреть на них вместе. Они увеличивают разрыв между нами, потому что обращены только к больным, адресуются исключительно к ним».

Вместо всего этого он с дрожью в голосе спросил:

– И что меня ждет?

– Вполне вероятно, что опухоль никогда не будет расти и ее пребывание в мозгу останется бессимптомным, – сказал доктор Уолш.

– Возможна ли хирургия? – услышал он свои слова.

– Вы можете проконсультироваться с хирургом, но я не думаю. Нет. – Доктор Уолш встал, подошел к стене, вставил в рамку рентгеновский снимок и включил свет. – Расположение новообразования исключает этот вариант.

– И что мне теперь делать?

Он не мог заставить себя посмотреть вместе с доктором Уолшем на свой череп в разрезе.

– Пока мы ничего особенного делать не будем. – Доктор Уолш сел обратно. – Просто будем хорошенько вас наблюдать. Если и когда проявятся симптомы – подумаем о лечебной стратегии.

Головные боли, нарушение связности речи, слабость, расстройство зрения, тошнота, чувство онемения, паралич. Прозопагнозия [51], парейдолия. Мягкое вечернее небо, отраженное в воде. Серебристое, но благодаря освещению кажущееся сделанным из розового золота. Мимолетное ощущение возврата в прошлое.

Положим, они вместе с его родными – с родителями, братом, невесткой и двумя их мальчиками, двух и пяти лет, – летят на зимние выходные во Флориду, на остров Санибел у побережья Мексиканского залива.

Уже темно, когда они подъезжают на машине к снятому коттеджу на берегу, сворачивают на гравийную дорожку. В теплом воздухе стоит запах жасмина, слышен прибой – этот звук всегда казался ему чужим, необычным. Он пытается вызвать в памяти легкий утренний снежок в Нью-Йорке, капли, стекавшие по овальному иллюминатору во время взлета.

Автор вносит на руках в дом, где слегка пахнет кремом от загара и цитрусовым дезинфектантом, младшего племянника Тео. Он идет с Тео, который большой палец одной руки держит во рту, а другую запустил автору под рубашку, к акварелям с раковинами и морскими звездами, вспоминая, как напал на доктора Уолша из-за медицинского искусства, словно это и вправду произошло.