Бен Лернер - 22:04

Читая, я испытал чувство, которое уже становилось привычным: мир вокруг меня, пока я считывал слова с жидкокристаллического экрана, перестраивался. Так много важных личных новостей я получил за последние годы через смартфон, будучи где-то в городе, там или здесь, что я могу нанести на карту, отобразить пространственно чуть ли не все, сколько их было, главные события моих первых лет после тридцати. Можно воткнуть чертежную кнопку в стену или поставить флажок на Google Maps в том месте у фонтана в Линкольн-центре, где раздался звонок от Джона, сообщавшего, что один наш общий друг – не важно сейчас, по каким причинам, – застрелился; можно пометить Музей Ногути в Лонг-Айленд-Сити, где я прочел послание («Прошу прощения за массовую рассылку…») от близкой родственницы о тяжелом состоянии здоровья ее новорожденного ребенка; стоя в очереди в почтовом отделении на Атлантик-авеню и слыша из соседней мечети азан [36], смешанный с треском в репродукторах, я получил твое извещение о бракосочетании и был потрясен тем, что был потрясен, меня просто раздавило, последовал многонедельный упадок, тем более пугающий, что моя реакция была банальной до предела; пребывая в уборной магазина «Крейт энд баррел» в Сохо – в лучшей полуобщественной уборной Нижнего Манхэттена, – я узнал, что мне дали грант, который позволит отправиться на лето за границу, и теперь угол Бродвея и Хаустон-стрит ассоциируется у меня со всем, что произошло в Марокко; в Зуккоти-парке я услышал от своей тогдашней подруги, что ее беременность, в которой она была уверена, не подтвердилась; покупая со скидкой носки в универмаге «Сенчури 21» напротив Граунд-Зеро, я прочел эсэмэску о том, что в Окленде мой друг попал в больницу – полицейские сломали ему ребра. И так далее; переживание каждого из этих сообщений осталось, можно сказать, на месте, так что всякий раз, когда я возвращался туда, где получил важную новость, оказывалось, что сама новость и ее эмоциональное эхо по-прежнему ждут меня там, точно занавес из нитей с бусинами.

Ни Бернард, ни Натали словно бы никогда не существовали во времени, по крайней мере не существовали в том временнóм слое, где обитал я; благодаря бороде мудреца и сверхъестественной учености он, когда я первокурсником колледжа с ним познакомился, показался мне невероятно старым, и лишь сам сделавшись старше, я обрел способность вспоминать его сравнительно моложавым; когда я начал посещать его занятия, ему было между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью. И вместе с тем ровно потому, что Бернард пребывал как будто вне времени, я никак не мог представить его себе взаправду стареющим, и по этой причине его телесная хрупкость никогда, ни в каком конкретном настоящем, не представлялась мне реальной; в этом смысле он был вечно молодым. Что до Натали, единственной из знакомых мне людей, кто прочел столько же, сколько Бернард (а может быть, и больше, потому что она, родившись в Германии, в детстве выучив французский, а потом став крупным англоязычным поэтом, свободно владела несколькими языками), она всегда, даже в воспоминаниях, была для меня женщиной одного и того же возраста. Эта их временнáя исключительность отчасти объяснялась объемом литературных достижений, который казался мне анахронистическим: каждый из двоих был автором двадцати с лишним книг в разных жанрах; каждый примерно столько же книг перевел; маленькое издательство, которое они основали в начале шестидесятых, опубликовало сотни книг и брошюр, написанных в экспериментальном ключе. Даже их дом в Провиденсе, до того набитый книгами, что чудилось, будто он из них и построен, выглядел изъятым из времени. Бернард и Натали всегда трудились и никогда не трудились: исключая то время, когда они выступали в роли хозяев на приемах в честь других писателей, они постоянно читали или писали, они не проводили черту между работой и отдыхом, их дни не были структурированы обычным образом, их дом подчинялся не повседневным ритмам, а прихотливым законам литературной длительности.

Поначалу все это, надо сказать, вызвало у меня сильные подозрения: Бернард и Натали показались мне слишком уж хорошими, открытыми, чистыми, великодушными людьми; как они ухитрились, имея дело не с одним поколением писателей – резких, обидчивых, со всевозможными тараканами в башке, – не нажить ни одного врага? Не пресные ли они люди по своей тайной сути? Не бесплодные ли интеллектуально? Или может быть, у них под полом гниют зарытые трупы? Когда я впервые пришел к ним домой, я передвигался с опаской – не только потому, что чувствовал себя как в музее и боялся что-нибудь испортить, но и потому, что боялся ловушки.