Бен Лернер - 22:04

Встретив Шарон в кафе и поцеловав ее в щеку, я почувствовал, что между моими губами и ее кожей проскочила искорка, как будто Алина и Шарон вступили в соприкосновение через меня. Шарон заказала мятный чай, я – то, что посчитал обычным кофе из капельной кофеварки, а оказалось запредельно дорогим чистопородным напитком из кемекса [23]. Сидя за крохотным столиком у окна, выходящего на Хаустон-стрит, мы разделили на двоих большой кусок шоколадного кекса.

– Это «Вальрона» [24], – сказала Шарон, но я впервые слышал это название; что до Шарон, у нее лексикон шоколатье, и шоколад, кажется, входит во все, что она ест. – Ты уже с ней спишь?

Когда мы, покинув кафе, шли на юг, я ощущал движение поездов под землей. Идя с Шарон под руку, как мы почти всегда ходили, я ощущал – по крайней мере воображал, что ощущаю – пульс в ее бицепсе, чуть более частый, чем мой. Я поднял глаза на подсвеченный рекламный щит, где ничего не было, кроме водянистого фиолетового фона, – вероятно, меняли рекламу, – и спросил Шарон, у которой дальтонизм, чтó она видит. Огоньки звезд, с трудом пробиваясь сквозь световое загрязнение, были подобны словам, проходящим сквозь пласты времени, и я чувствовал, что город окружает вода и что эта вода перемещается, чувствовал, как непрочны мосты и туннели, идущие поперек этой воды, как уязвим транспорт, движущийся по городским артериям; словно бы из-за некой внутримозговой перестройки я стал воспринимать инфраструктуру на личном уровне. Стал такой частичкой городского тела, от которой исходят упреждающие проприоцептивные сигналы. Шарон ответила, что видит серые и синие пятна, и, пока мы переходили Делэнси-стрит, рассказала про свой замысел фильма о дальтониках-синестетах [25], утверждающих, что цифры для них окрашены в цвета, которых они глазами не воспринимают.

Вскоре мы пришли в набитую людьми галерею, где должны были встретиться с Джоном, но он сообщил эсэмэской, что его простуда усугубилась. Мы пробрались к столу в уютном углу, где стояло белое вино. Увидев чуть поодаль Алину с двумя рослыми красавцами, я неуклюже поднял руку. Не переставая говорить с ними, она посмотрела на меня ровным взглядом, но не помахала в ответ; что выражают ее подведенные глаза – полное безразличие или бешеный пыл под слоем пепла, – понять было невозможно: ее фирменная двойственность. Я с усилием перевел глаза на Шарон, чтобы продолжить с ней разговор, делая вид, что лишь скользнул взглядом по лицу Алины, но, поднимая к губам бокал, я часть вина пролил. Я опять взглянул на Алину – она слегка улыбалась.

Воспринимать искусство, как и на большинстве вернисажей, было невозможно; вообще вернисаж, как я его понимаю, это ритуальное уничтожение условий, позволяющих вглядеться в произведения, ради которых все затеяно. Мы с Шарон попытались немного походить по галерее, и я, чувствуя, как остаточный жар медленно сходит на нет, все же испытывал удовольствие, а не раздражение от мимолетных соприкосновений со столь многими телами; толпа была неким единым чувственным организмом. Я поздоровался с несколькими людьми из художественных журналов, для которых мне доводилось писать, но вскоре стало понятно, что Шарон уже хочет уходить, и мы начали выгребать к Алине, чтобы поздравить ее и отправиться куда-нибудь выпить.

Алина с Шарон поцеловались, но мы с Алиной не притронулись друг к другу. Пытаясь выглядеть невозмутимым, я сказал, что мы с Шарон пойдем в какое-нибудь тихое место, но пусть Алина даст мне знать эсэмэской, когда здесь все будет заканчиваться, и я вернусь, чтобы помочь навести порядок. Она поблагодарила, но ответила, что помощь вряд ли понадобится; ее тон подразумевал, что наш обмен телесными соками – не та степень близости и не дает мне права делать такие предложения.

Я был встревожен и сбит с толку тем, что воспринимал как глубочайшее Алинино притворство, и чуть ли не сомневался в своем душевном здоровье: а не вообразил ли я себе это наше соитие на полу чужой квартиры? Я все еще был полон случившимся до краев, мои органы чувств вибрировали с городом на одной частоте, я ничего не хотел так сильно, как снова обладать ею и принадлежать ей, – а она смотрела на меня до того отчужденно, что я казался себе ее ревнивым бывшим, с которым она не хотела объяснений, буржуазным ханжой, не способным помыслить об эротических отношениях иначе как в терминах собственности. Может быть, она для того и рассталась со мной перед вернисажем, чтобы теперь, встретив меня с прохладцей, продемонстрировать свою способность создать непреодолимое расстояние, сколь бы тесной ни была наша физическая близость? С одной стороны, во мне поднимался ревнивый гнев, желание заставить ее желать меня – единственное желание, сказала мне однажды Алекс во время ссоры, какое я способен испытывать. С другой стороны, я искренне восхищался тем, как она говорит мне то «да», то «нет», как она говорит мне «да» и «нет» одновременно, находил это волнующим и даже вдохновляющим; энергия, которую мы сгенерировали, теперь, казалось, высвобождена и может циркулировать повсюду, понемногу заряжая все вокруг: человеческие тела, уличные огни, мультимедиа.