Маркус Зусак - Подпёсок

Я все сижу с веревкой на шее, в шикарном ковбойском облачении. Шериф, или полицейский, или кто он там, читает мне смертный приговор, и все эти заскорузлые фермеры-табакожуи громко радуются, потому как знают: мне сейчас конец.

– Последнее слово? – спрашивают они меня, но я только смеюсь в ответ.

Потом, еще смеясь, говорю:

– Счастливо. – И, язвительно: – С богом.

Выстрел должен раздаться в следующий миг.

Но нет.

Я нервничаю.

Я дергаюсь.

Озираюсь, вижу его.

Лошадь шлепают, она рвет с места, и через миг я вишу в петле и умираю от удушья.

Руки у меня связаны спереди, я тянусь связанными руками ослабить веревку на горле. Бесполезно. Отчаянно хватаю воздух, хрипя:

– Ну! Ну!

И наконец.

Выстрел.

Все по-прежнему.

– Задыхаюсь! – шиплю я, но отец уже скачет к толпе. Стреляет еще – на этот раз веревка лопается, и я падаю.

Шлепаюсь оземь.

Глотаю воздух.

Дышу.

Красота.

Вокруг свистят пули.

Я протягиваю руки отцу, он на скаку закидывает меня на лошадь.

Общий план (на камере).

Смена кадра.

Кругом все тихо, отец сжимает в кулаке с дюжину сотенных бумажек. Одну дает мне.

– Одну!

– Все верно.

– Послушай, – говорю я, – я думаю, мне хоть как полагается больше – в конце концов, это я болтался там в петле.

Отец улыбается и отшвыривает жеваный окурок сигары.

Отвечает:

– Ага, зато я отстреливаю веревку.

Я стою посреди пустыни и только сейчас чувствую, как болит спина после падения.

Отец уехал, я один, целую банкноту и говорю:

– Чтоб тебя, приятель.

И куда-то бреду, жду следующего раза и надеюсь, что до него доживу.

Я и забыл, что они там.

Вспомнил, что они там, только когда на следующее утро лежал в кровати с дикой болью в спине от вчерашнего рытья канав. Не знаю, почему вспомнил. Просто вспомнил, и все. Картинки. Фотки.

Спрятанные под кроватью.

«Картинки», – сказал я себе и, не задумываясь ни на миг, слез с кровати в темноте, хотя уже понемногу светлело, и достал картинки. Фотки всех женщин, что были в каталоге купальников, который нам прислали по почте на Рождество. Я его тогда прибрал.

Улегшись снова, я рассматривал всех этих девиц, с выгнутыми спинами, улыбками, волосами, губами, бедрами, ногами и всем прочим.

Я видел там зубную сестру – ну, не по правде, конечно. Представил ее там. Она бы туда подошла.

– Господи боже, – прошептал я, долистав до одной. Я глядел на нее, и мне было по-настоящему стыдно оттого, что… не знаю, отчего. Просто это показалось мне вдруг какой-то гадостью – проснувшись затемно, первым делом, пока весь дом еще спит, глазеть на фотки женщин. В рождественском каталоге, не где-то. Рождество было почти полгода назад. Но я все равно листал и смотрел. Руб на своей половине комнаты еще храпел без задних ног.

Вот смешно: такие картинки пацанов вроде меня должны вообще-то бодрить, но я от них только разозлился. Разозлился, что я такая тряпка: лежу и, как дебил слабоумный, пялюсь на женщин, которым меня плюнуть и растереть. Еще я задумался, всего на секунду, а с каким мыслями могла бы это все рассматривать моя ровесница. Наверное, разозлилась бы еще больше моего: мне-то ничего, кроме как потрогать этих женщин, и не хочется, а ей надо быть этими женщинами. Предполагается, что необходимо к такому стремиться. Вообще-то, немалый напряг.

Я откинулся на подушку. Безнадежен.

Безнадежен.

«Извращенец», как сказал Руб вчера у зубного.

– Ну да, извращенец, – вслух согласился я опять и подумал, что не хочу, став старше, быть как те озабоченные маньяки, которые заклеивают стены в гаражах голыми красотками из «Плейбоя». Я так не хотел. В ту минуту не хотел – и потому, вытащив каталог из-под подушки, разорвал пополам, потом еще раз и еще, понимая, что пожалею. Пожалею, когда в следующий раз захочу глянуть.

Безнадежен.

Встав с постели, я снес обрывки девиц в утильную кучу. Полагая, что на следующее Рождество они вернутся в новом каталоге. Склеенные, как были. Неизбежно.

А еще неизбежно было, что, раз на дворе воскресенье, мне придется переть на стадион и смотреть, как Руб и Стив будут гонять мяч. Стив играл за одну из лучших в округе команд, Руб – за одну из худших на всем свете. Команду Руба размазывали каждое воскресенье, и наблюдать это было довольно мучительно. Сам Руб играл ничего себе – он и еще пара-тройка ребят. Но остальные – совершенно без толку.