Ларс Кристенсен - Полубрат

Несчастье случилось на улице Вергеланна, на углу Дворцового парка. Пра спешила к дворцу посмотреть, как гвардейцы до середины флагштока поднимут на балконе увитое траурной лентой знамя Королевского дома. Она хотела проститься со своим датским принцем, с которым они столько лет шли след в след. Водитель грузовика, который вёз скамейки на склад в порту, оправдывался тем, что пожилая женщина внезапно бросилась ему наперерез и затормозить он уже не мог. Свидетели происшествия, продавщица из газетного киоска и несколько покупателей, заглянувших к ней посмотреть последние новости, подтвердили его слова и добавили, что он просто чудом объехал мальчика, который тоже сиганул прямо под колёса. Пра ударилась о капот, и её отбросило на несколько метров. Правда, никто не мог достоверно объяснить, что же стряслось в ту секунду, когда Пра отпустила руку Фреда и шагнула на мостовую, споткнулась ли она, помутилось ли у неё сознание, или просто она тем мрачным утром с головой ушла в свои тяжёлые думы. Потом я часто раздумывал над тем, что приключилось за секунды до наезда, до того, как Пра на углу Дворцового парка потеряла равновесие и угодила под грузовик. Дело против шофёра не завели, ибо, по мнению полиции, пешеход допустил «преступную неосмотрительность». Когда приехала карета «Скорой помощи», Пра уже скончалась, а Фред молча сидел на бордюре с гребнем в руках, и ещё двадцать два месяца потом никто не слышал от него ни слова.

Каждый божий день до похорон Пра от полудня до часу звонили колокола всех церквей, по радио передавали лишь серьёзную музыку, флаги висели приспущенные, и даже наша сборная играла с траурными повязками на руках и сумела, получив благословение епископа, устоять против Швеции 2:2. На слёзы у мамы с Болеттой времени сейчас не хватало. Столько свалилось забот с венками, объявлениями, псалмами, бутербродами, пирожными и бумагами. Оказалось, смерть чрезвычайно утомительна, во всяком случае, для оставшихся в живых. Да плюс они пытались разыскать отца, уехавшего по делам, но его нигде не было, и знать о себе он не давал. Они нe успели даже заметить, что Фред ничего не говорит. Но я обратил на это внимание. Обратил потому, что каждый вечер, когда мы отправлялись в постель, он лежал молча и всю ночь не смыкал своих замороженных глаз.

Отец появился посреди похорон. Пастор с Майорстюен уже отвитийствовал, мы, горстка всё тех же лиц, спели, стараясь изо всех сил, и тут дверь позади нас хлопнула с грохотом, все обернулись и увидели его, со шляпой в одной руке и белыми цветами в другой. — Королева умерла! — крикнул отец. — Да здравствует королева! — Потом он прошёл по проходу, положил цветы на гроб, поклонился в пояс, сел рядом с мамой, которая залилась краской до самого выреза платья, поцеловал её и ткнул в сторону пастора. — Можете продолжать! — распорядился он. Я обернулся к Фреду. Он изучал свои ботинки. Болетта спрятала лицо за носовым платком. Пастор сошёл вниз, подошёл к отцу и взял его за перчатку. — Нильсен, вы вечно приходите к шапочному разбору, — прошипел он. Отец смотрел на него с ненавистью и улыбался. — Последние будут первыми. — Пастор отпустил отцову руку, засеменил к гробу и бросил на него горсть земли. Меня это рассердило. Пусть хоть Фред его остановит, думал я. Но Фред ничего не предпринимал. Он не шевелился. Руки узлом белели на Библии, лежавшей у него на коленях. Я рванулся вскочить, я собирался лягнуть пастора по ноге и выхватить у него лопату, но отец взял меня за плечи, а потом мы на «бьюике» поехали вниз, на Майорстюен. Мать была в ярости. — Где ты пропадал? — кричала она. Отец поправил подушку, всегда лежавшую на его сиденье, посмотрел поверх руля, и его ослепило низкое солнце. — Что значит «пропадал»? Я работал. — Две недели?! — Я разглядел серый столб дыма, поднимавшийся из высокой трубы крематория, и подумал, что вот каким путём Пра перебирается на небо. Отец усмехнулся: — Вышло чуть дольше, чем я рассчитывал. Когда траур по королевской семье, быстро не поездишь. — Ты мог позвонить — по крайней мере! — Я вернулся так быстро, как сумел, — прошептал отец. — Едва я прочёл сообщение, сразу помчался сюда. — Теперь рассмеялась мама, но нехорошим смехом. — И пожалте: явился не запылился, посреди похорон, записным клоуном! — Отец тяжело вздохнул, и руки в туго натянутых перчатках перехватили руль. — Мне казалось, Пра умеет ждать. А ты сегодня на подпевках у пастора? — Замолчите! — крикнула Болетта и зажала уши. — У меня голова раскалывается. — Мама повернулась к нам, потому что Болетта сидела сзади между мной и Фредом. — Голова заболела! Скажите! Неужто от работы в буфете? — Болетта заплакала, у матери кончился запал, и она зарыдала тоже, а отец прижал машину к тротуару и остановился. — Ну, ну, — сказал он. — Сегодня все должны выплакаться, чтобы освободить место смеху. Но, может, кто-нибудь скажет мне, куда мы направляемся? — Мы направлялись на второй этаж, к Ларсену. Я запомнил, как мы с Фредом сидим на стульях у стены в коричневой комнате, внизу в углу стоит чёрное пианино, на нём горят стеариновые свечи, взрослые пьют из крохотных стаканчиков и закусывают такими же махонькими бутербродами. Присутствуют Арнесен с женой, не упускающий таких случаев домоуправ Банг и киоскёрша Эстер с конфетами для всех. Больше никого, так что пустуют многие стулья. Это были первые мои похороны, и я впервые задумался о том, чувствовала ли Пра себя одиноко при жизни. — Почему все говорят так тихо? — шёпотом спросил я у Фреда. Он не ответил. Но поднялся отец, и говорок смолк. — Я счастлив, что успел на похороны нашей Пра. Она сумела-таки выбрать, когда умереть. В день её ухода вся страна оделась в траур, скорбят королевские дома Европы, палят пушки на Акерсхюс. Она заслужила это. Пра любили. И, не побоюсь сказать это, иногда побаивались. Но любовь, конечно, побеждала. И нам уже не хватает нашей Пра! — Отец отпил из стаканчика и остался стоять. Фред возил ботинками по полу. Отец улыбнулся, налил себе ещё и снова не сел, он держал паузу, тянул и тянул её, пока тишина не сделалась невыносимой, а Болетта готова была сдёрнуть скатерть со стола. Тут отец заговорил снова: — Но я должен сказать… По-моему, это позор, что Пра позволила задавить себя какому-то грузовику! Ей бы пристало кинуться под «шевроле» или уж «мерседес»! Помянем её! — Молчание продлилось ещё секунду, а потом мы все, кроме Фреда, грохнули — этого у отца было не отнять, смешить он умел, горе не впитывалось в него, а стекало, как вода с зеркала, потому-то, наверно, никто и не мог совсем не любить этого Арнольда Нильсена в перчатке с деревянными пальцами. Мать заключила его в объятия и расхохоталась, они расцеловались, и на сердце у меня стало ужасно хорошо и спокойно, и шёпот в комнате отменился. — Отец всегда всё может разрулить, — громко заявил я Фреду. Но он по-прежнему не поднимал глаз от ботинок и долго-предолго возился со шнурками. Мать отпустила отца, и он подошёл к нам с двумя располовиненными бутербродами с яйцом. Я проголодался. Фред есть не стал. Отец смотрел на него сверху вниз. — Как это случилось? — спросил он. Фред молчал, вздрагивал и не включался. — Фто слуфилось? — переспросил я с полным ртом. Отец вздохнул. — Что бабушку задавило, Барнум, — ответил он и откусил от второго бутерброда. — Ты не уследил за ней, да, Фред? — Фред поднял глаза, рывком, и мне показалось, собрался ответить, потому что он открыл рот и струйка слюны вытекла сквозь зубы, но тут в другом конце комнаты фру Арнесен заиграла ту единственную пьесу, которую знала и неутомимо исполняла все годы, прошедшие со дня, когда вследствие путаницы и причудливого стечения обстоятельств она два часа и пятнадцать минут пробыла вдовой. Страховой агент Готфред Арнесен, в тот злополучный день нашедший по возвращении домой жену в трауре по себе, опускает голову от стыда и смущения и порывается немедленно прервать музицирование, но отец удерживает его. — Ну вот, пришёл час расплаты, — говорит отец. Арнесен озабочен: — Что ты имеешь в виду? — Отец улыбается: — Деньги, которые мы складывали под часы. Страховка жизни. — Страховщик стряхивает с себя отцову руку. — Сейчас неподходящий момент для этих разбирательств, — шепчет он. Отец улыбается шире прежнего. — Неподходящий? Лады. Дождёмся, пока она отыграет своё. — На это уходит время, а пианино на втором этаже заведения Ларсена не отличалось красотой звучания. Мы сидели потупив глаза. Но на долгожданном последнем аккорде она с такой силой ударила по клавишам, что обе свечи по бокам над ними потухли, и стало тихо, поскольку никто не знал, что тут сказать или сделать, а сама фру Арнесен так и сидела перед инструментом как приклеенная, в обрамлении двух сизых столбиков дыма, пока отец не поднял руки и не гаркнул: — Браво! Браво! Мне бы десять таких пальчиков! — Теперь мы все могли похлопать, все, кроме Фреда, и Арнесен откланялся и увёл жену. Вскоре меня сморило, и домой отец меня нёс. Мне снилось, как я думаю, что Пра стоит на балконе Королевского дворца и машет рукой, на ней почти нет одежды, и все цвета с неё словно слиняли. Когда я проснулся, колокола больше не звонили, отец пошёл забрать «бьюик», оставленный напротив Ларсена, а Фред спал с открытыми глазами. Я шмыгнул, переступив белую черту, к его кровати и растолкал его. — Что тебе снится? — шепнул я. Но Фред не ответил, тогда нет, а когда он сделал это много позже, я успел забыть, о чём спрашивал. Пришлось идти к маме и Болетте. Я хотел выяснить, изменился ли мир со смертью Пра, и очень на это надеялся, потому что нелегко вынести, если человек умер, а всё продолжается своим чередом, будто и не было его. Я остановился у спальни. Мама с Болеттой наводили порядок в вещах Пра. Мне полегчало. Жизнь явно изменилась и прежней уже не станет, во всяком случае, тут, у нас, в квартире на Киркевейен. — Теперь станет больше места, — заявил я, и мама порывисто обернулась ко мне, строго сжав губы, зато Болетта бросила длинное платье с цветком на животе, которое держала в руках, обняла меня и улыбнулась, обостряя морщинки. — Верно, Барнум. Для того мы, люди, и умираем. Чтобы освободить место. — Разве? — Болетта опустилась на кровать. — Честное слово, — сказала она. — Иначе людей развелось бы слишком много, и как бы мы все тут поместились? — Болетта помрачнела и замолчала. А я был разочарован. Что это за смерть, которая всего лишь чистка и прореживание людей, если их стало многовато? Получается, смерть гоняет нас, точь-в-точь как злющий сторож шугает ребятню со школьного двора? Болетта встала. — Теперь я следующая в очереди, — сказала она. Мама топнула ногой. — Я запрещаю тебе такое говорить! — прошипела она. А Болетта рассмеялась: — Я говорю, что думаю. Моё право! — Она подобрала с полу платье, узкое длинное платье с цветком на животе и, держа его перед собой, протанцевала несколько па, напевая незнакомую мне медленную мелодию, и тут мама обернулась и стала подтягивать этот мотив, который казался таким печальным и не норвежским, и вот уже я сам готов подсвистеть им, а всё вокруг источает сладкий запах «Малаги», и я неожиданно набираю побольше воздуха и давай свистеть, шальной, сбитый с толку и весёлый, на другой день после похорон Пра. Вдруг мама оборвала песню. Болетта умолкла. Только я продолжал свистеть. — Фред? — прошептала мама. Я обернулся. У меня в прямом смысле слова отвалилась челюсть. На пороге стоял Фред. Во вчерашнем наряде: чёрном костюме на вырост и белой рубашке. Я подумал, что теперь он заговорит. Но он повернулся и пошёл. Мама кинулась за ним. А меня Болетта удержала. Потом хлопнула дверь. Вернулась мама и стала дрожащими руками дальше рыться в ящиках, коробках, шкатулках, во всех заветных местечках Пра. — Он говорил? — спросила Болетта. Не встречаясь с ней глазами, мама покачала головой. Болетта вздохнула и открыла следующий шкаф. Стук плечиков друг о друга — этого звука я не смог вынести и заткнул уши, а почему выше моих сил оказался как раз стук вешалок под пальцами перебиравшей тонкие платья Болетты, я не знаю, но с тех и до сих пор я никогда уже не мог его слышать, и в гостиницах мне приходится вешать одежду на стул, кидать на пол или раскладывать на кровати, потому что стоит вешалке звякнуть в тесном шкафу, как я физически чувствую прикосновение холодных пластилиновых губ Пра к моим пальцам и точно касаюсь великого безмолвия. Я бросился к окну. Фред скрылся за домами на той стороне, ни разу не обернувшись. Ночью прошёл дождь. Тротуар блестел. Водостоки забились листвой. Несмелый свет висел в воздухе, как флёр, и подрагивал. Какой в очереди я? Наверно, моё место в этом длинном ряду за Фредом, впереди которого мама, отец и Болетта, и все мы не стоим на месте, а движемся к обрыву, да кого-то выдернут ещё раньше, чем подойдёт его очередь, а сзади суетятся и напирают глупцы, которым надо поскорее прорваться вперёд. Я устал от этих мыслей и спросил маму, не надо ли ей помочь. Она прислонилась к спинке кровати и ответила кивком. Мне достался ночной столик. Меня смутил протез, плававший в стакане с водой: вот и всё, что осталось от Пра, её зубы, изнанка рта, улыбка. Горшок под кроватью, к счастью, был пуст. Но когда я, на всякий случай, взял в руки Библию, которую она тоже держала на столике, из неё что-то выпало — снимок, вырезанный наверняка из газеты или журнала, поскольку бумага была тонкая и мятая. Я медленно прочитал подпись: Страшный лагерь Равенсбрюк переполнен настолько, что узникам не хватает роб. Девочка, худая до прозрачности, одна тень, сидит рядом с, видимо, мёртвой женщиной. — Что там у тебя, Барнум? — Мама подошла ко мне. Я протянул ей фото, а она вдруг осела на кровать, у неё затряслись руки. Болетта тоже взглянула на фото и закрыла лицо ладонями. — Почему она не показала мне этого? — прошептала мама. Болетта подсела к ней. — Есть много способов заботиться о человеке, — сказала она так же тихо. Мама уронила голову и заплакала. — Я понимала, понимала всё время. Но узнала только сейчас. — Болетта обняла её. Фотография выскользнула из маминых рук, и я подобрал её. Я смотрел на мёртвую в в объятиях умирающей, на измождённые, замученные лица и непомерно большие глаза, глядевшие прямо на меня, темноволосая девочка не отвела их, может, не отвела за секунду до смерти, возможно, фотографировал сам палач, он держал в одной руке фотоаппарат, а в другой — меч или пистолет. Я знал, что не смогу спать ещё много ночей после. У меня даже мелькнула страшная мысль, что я вообще никогда больше не засну, потому что эти лица будут смотреть на меня отовсюду из темноты, а даже если я закрою глаза, они никуда не денутся, раз я видел их. — Кто это? — спросил я и едва расслышал собственный голос. Болетта взяла мою руку. — Это лучшая мамина подружка, — сказала она тихо. Очень странно. — А у мамы была подружка? — Конечно же, Барнум. Её звали Рахиль. Она была красавица и жила в соседнем подъезде. — Я ещё раз посмотрел на фото. Я не хотел смотреть, но не мог устоять. Меня как будто притягивала эта фотография мёртвой на руках умирающей, простой девчонки из соседнего подъезда, закадычной маминой подружки, впившейся глазами в палача. — За что с ней так? — прошептал я. Болетта задумалась надолго. Мама снова занялась бабушкиными вещами, она перебирала тапки, флаконы, украшения, очки и копошилась с такой медлительностью, точно лунатик, пытающийся навести порядок во сне, разобраться в котором ему не суждено никогда. — Люди и злы тоже, — сказала Болетта. Я не понял, но не переспросил. Я слышу, как эти шаги уходят из моей жизни. Мамин припев. Но сейчас она вдруг повернулась к нам, игриво, на грани улыбки, показать, что Пра хранила в шкатулке с драгоценностями. Привычный ритм маминых раздумий — шараханье туда-сюда. Это была пуговица, блестящая пуговица на ножке из чёрной нитки. — А это откуда? — прошептала мама, отдавая находку Болетте. Та тоже не знала, и они обе сели и молча уставились на пуговицу размером больше крышки от лимонада. — Можно мне её взять? — спросил я. Мама подняла голову. Щёки ввалились, она побледнела и стала, на миг показалось мне, похожа на свою подружку, на Рахиль. Я отвернулся. — Возьми, конечно, малыш. Тем более ты так замечательно помогал, — позволила Болетта. И она отдала мне пуговицу. Та оказалась тяжёлой и холодной на ощупь. — Спасибо, — шепнул я. Пошёл в нашу комнату. Убрал пуговицу в пенал. Попробовал заняться уроками. Надо бы закончить рисунок короля. Но нет сил собраться с мыслями. Всё, что мне удалось: стереть подпись Король Барнум под худой скособоченной фигурой. Вот оно, наше наследство, ну, вещи, которые Пра оставила нам: фотография мёртвой маминой подруги и блестящая пуговица с чёрной ниткой в ушке. Я заплакал. Не смог сдержаться. И плакал, пока не пришёл отец и нас не позвали обедать. Место Фреда пустовало. Мама была молчалива и едва ковыряла еду. Рыбные фрикадельки в белом соусе. Отец мял картошку вилкой и был не разговорчивее матери. Болетта пила пиво, и обед тянулся невесело. Под конец отец сообщил: — Я поговорил с Арнесеном. — Все молчали. Отец завёлся и капнул на скатерть. — Вам что, неинтересно, о чём я с ним говорил? — Болетта перегнулась через стол. — Арнольд, о чём ты говорил с Арнесеном? — спросила она. Отец вытер губы салфеткой. — О страховке, — ответил он. — Нам причитается всего две тысячи, и привет. — Болетта отпихнула фрикадельки. — Не рановато ли ты взялся подсчитывать, на что потянула Пра, а, Арнольд Нильсен? — Отец вскочил, едва не опрокинув стул. — И ты туда же, Болетта? Просто, на мой взгляд, Пра стоила больше, чем пара тыщ. — Сядь, — внезапно сказала мама. Отец сел. Стало тихо. И было слышно, как чмокают фрикадельки, скользя по гладким тарелкам. — Мы делали недостаточные взносы, — прошептал отец. — Мы всегда платили столько, сколько от нас требовали, — заметила мама. Отец покачал головой и повернулся ко мне. — Кто-то мог поживиться денежками из ящика под часами, — сказал он. Я потупил голову. И тоже капнул на скатерть. — Я — нет, — шепнул я. — Ты-то нет, но вдруг ты видел Фреда за этим? — Болетта стукнула кулаком по столу. С такой силой, что опрокинула стаканы. Мама вскрикнула, отец сделался белее салфетки. А я с облегчением подумал, что, может, не придётся отвечать. — Не смей вечно обвинять Фреда во всех грехах, — отчеканила Болетта. Отец заёрзал на стуле. — Я никого не обвиняю. Просто пытаюсь разобраться, что случилось. — Болетта улыбнулась: — А если Арнесен нас надувает? — Отец обдумывал это несколько минут. Потом накрыл своей рукой изящные пальчики Болетты. — Эти деньги не были бы лишними, — сказал он. — Теперь, когда ты ушла с Телеграфа. — Я получаю пенсию, — ответила Болетта. — Могу и тебе ссудить, если нуждаешься. — Отец медленно встал и вышел из-за стола, ни слова не сказав. Мама застонала. — Последнюю фразу ты могла и не говорить, — прошептала она. Болетта подпёрла голову руками. — Арнольд Нильсен — торгаш до мозга костей. Я ненавижу всю эту суету вокруг денег. — В ответ мама тоже ушла из-за стола. А я остался. Рыбные фрикадельки остыли. Белый соус облепил вилку. — Не слушай нас, взрослых, — обратилась Болетта ко мне. — Не буду. — Она тоненько засмеялась: — Но ты слушай меня, когда я говорю, чтоб ты не слушал всё, что мы, взрослые, несём. — Болетта выпила уже два стакана пива. Из-за него она так и выражалась, наверно. — Ладно. — Болетта придвинула свой стул поближе к моему. — А тебе Фред что-нибудь говорил? — Нет. А о чём? — Мне так хочется узнать, о чём они разговаривали с Пра перед её смертью, понимаешь, Барнум? — Мне он ничего не рассказывал, — прошептал я. Потом я помогал убирать со стола. Затем Болетта взялась мыть посуду, а я вытирал, а ещё потом я ждал Фреда. Он явился, когда я задремал. Вдруг присел на край моей кровати. В темноте я едва видел его. Отчётливее всего блестели глаза. Зажечь свет я побоялся. — О чём вы с Пра говорили? — спросил я. Глаза исчезли. Он не ответил. Я нащупал в ранце пенал и вложил Фреду в руку тяжёлую пуговицу. Глаза блеснули снова. — Это пуговица от Пра, — шепнул я. Фред включил свет. Он рассмотрел пуговицу и сжал кулак. — Бери, пожалуйста, — предложил я. Но он не ответил, как я надеялся, а просто уронил пуговицу на пол. Пришлось мне лезть под кровать её искать, а свет Фред выключил. Его долгое молчание уже началось. Поначалу-то оно никому, кроме меня, глаз не мозолило, потому что говоруном Фред не числился никогда, скорее наоборот, молчуном, из которого слова не вытянешь. Слова вообще ему не давались. Топорщились в нём сикось-накось, а буквы часто путались местами. Его школьные сочинения были самыми короткими в мире, но писал он их через два раза на третий, всё равно по норвежскому у него была твёрдая двойка, а однажды ему вообще поставили прочерк. На переменах он подпирал стену. К нему никто не подходил, но даже я замечал, как исподтишка поглядывают на него девчонки или ходят взад-вперёд мимо него парочками с игривыми улыбочками. Я мечтал гордиться Фредом. Однажды кто-то написал «выблядок» на стене под навесом. Сторож убил два часа на то, чтобы смыть надпись, поднялся шум, но никого не нашли. В понедельник Аслак явился в школу в тёмных очках, хотя лил дождь. Один глаз у него был иссиня-черным и расплывался из-подо лба набрякшим мешком. Аслак объяснил, что он налетел на дверь и ударился о ручку. Кроме учителей, поверили ему немногие. Фред всё так же молча стоял у стены. Я подошёл к нему. Он не обернулся. Аслак, Хомяк и Пребен следили за нами, сидя на поручнях на трамвайной остановке. — Давай пойдём домой вместе? — предложил я. Мы пошли вместе. Фред шёл по одной стороне улицы, а я по другой. Эстер высунулась из киоска и запихнула мне в карман тугой, шуршащий бумажный кулёк с ирисками. — Поделись с братцем, — сказала она и запустила руку мне в кудри. Тем временем Фред, он сроду не ждал, исчез, скрылся за углом или свернул за церковь, поди угадай, он часто растворялся вот так, и я охнуть не успевал, как оказывался один. Всего вроде бы и оставалась от Фреда жидкая тень на тротуаре, которую домоуправ Банг должен был сковырнуть своей могучей метлой да и вышвырнуть в помойку. Домой Фред возвращался не раньше, чем я засыпал. Но несколько раз Болетта заявлялась ещё позже его. Она долго топала, отыскивая ванну и постель, а на другой день маялась головой и лежала с тряпкой на лбу, а мама злилась и пилила её. — Опять ходила на свой Северный полюс? — шипела она и стискивала губы в линеечку. Она говорила именно так, «ходила на свой Северный полюс», и я каждый раз пугался, представляя себе, как Болетта пробивается сквозь лёд, холод и пургу, рискуя навечно остаться там, куда её понесло незнамо зачем, если только не на поиски? — Зачем Болетта ходит на Северный полюс? — тем же вечером спросил я у Фреда. Но он не ответил. Снег выпал в середине ноября, в пятницу. Я лежал и вслушивался в тишину, она нарастала. И вдруг резко оборвалась: фру Арнесен заиграла на пианино, заиграла новую пьесу, мало того, несколько разных, получился настоящий концерт, по завершении которого в доме распахнулись все окна и фру Арнесен устроили овацию, даже сам домоуправ Банг разогнул спину, облокотился о скребок и хлопнул пару раз, а она стояла у окна третьего этажа и кланялась. А в воскресенье мы увидели, что Готфред Арнесен шествует вниз по Киркевейен в церковь под ручку с женой в такой богатой и шикарной шубе, что все провожали её восхищёнными, недоуменными и завистливыми взглядами, особенно дамы с Фагерборга, они качали головами, и долго ещё потом все только и шушукались, что об этой шубе, а мужья чуть не поголовно вынуждены были заняться расчётами, сколько будет стоить такая шуба в рассрочку на два года. — Что тебе подарить на Рождество? — спросил отец. — Шубу, — ответила мама. Отец вскочил и пошёл к дверям, при этом стараясь сжать в кулак покалеченную руку. — Видно, нашему дражайшему Арнесену грехи совсем покоя не дают, что он попёрся в церковь в такую холодрыгу, в минус восемь! — Мать и слушать не желала: — Вот поэтому фру Арнесен и надела шубу. Чтоб не мёрзнуть! — Но в церкви тепло! — крикнул отец. Мама вздохнула: — Ты завидуешь, вот и всё. — Отец засмеялся, слишком громко. — Увольте, я б не стал рядиться в шкуру с пуговицами. — Теперь смехом ответила мама: — Ты завидуешь тому, что Арнесен может делать своей жене такие подарки! — Отец стукнул по двери увечной рукой: — Я боюсь, что с нашими страховками дела обстоят не так блестяще, как с шубой! — И пропал на два дня. Мама повернулась к Фреду. Он сидел перед камином, положив руки на колени. — А ты чего хочешь? — спросила она. Фред не ответил. Мама повторила вопрос. Фред повторил молчание. — Раз ты ничего не хочешь, ничего и не получишь, — сказала мама. — Оставь ребёнка в покое, — прошептала Болетта и отправилась на Северный полюс. Мама зарылась лицом в ладони и расплакалась. У меня свело живот. И перехватило горло. Я положил руку ей на спину. Она была горячая, как камин. — Может, почитаем письмо? — спросил я робко. Мама кивнула: — Да, Барнум, давай. — Я достал из шкатулки письмо, сел на диван под лампу и стал читать, медленно и старательно одолевая трудные слова, хоть я знал их почти наизусть. Фред не отрывал от меня глаз, что-то творилось в них, что-то тёмное росло и ширилось, и то, как он на меня смотрел, и улыбка — он точно менялся от предложения к предложению, и я едва не утратил нить прадедушкиного письма.