Хюго Клаус - Избранное - Сборник

(8 ноября.)

Элизабет мыла тарелки (до меня доносится звон стекла и тарелок, enchainement gratuit [60] бесплатное порабощение (франц.). ) раз в неделю. Та самая Элизабет, которая заставила ослепнуть мои глаза, всего лишь год назад, после урока немецкого (пять часов десять минут натикало на часах в квартирах портового города, Корнейл), в тот день она ушла с другими учениками, но потом вернулась от ворот в класс, где я читал автобиографию одного нейрохирурга, и уселась на первую парту, болтая ногами, так что я видел, как двигаются ее коленные чашечки, потом она подняла вверх одно колено, поставила низкий черный каблук на край изрезанной, заляпанной чернилами парты табачного цвета и заставила ослепнуть мои глаза — глаза без очков. Это был обман, от начала и до конца. Она подождала, пока я приблизился и накрыл рукой, испачканной мелом, темную щель рядом с ее каблуком, и сказала: «Менеер, я влетела», — быстро и отрывисто, будто сама тема казалась ей слишком банальной, слишком вульгарной, она сказала, что это будет стоить десять тысяч франков, она знает хорошего доктора; напрасно искал я в себе холодный, решительный тон, рекомендуемый бесчисленными педагогическими пособиями для наставлений учеников, и я сдался. Я, Виктор Денейс де Рейкел, сказал, что я этого не хотел. Вам нечем гордиться, Виктор Денейс де Рейкел.

Она в комнате, лежит на бутылках, высоко подняв ногу в баскетбольной кроссовке, едва не касаясь своего лица. «Менеер!» Я отбрасываю ее носком ботинка, она валится навзничь и раскидывает руки, ее слишком большой бюстгальтер задирается, я пинаю ее в ребра, бутылки бьются, катятся вдоль бахромы линолеума, она не поднимается, ее пепельные волосы с вьевшейся в них меловой пылью рассыпались по бутылочным осколкам, ее дыхание пробивается сквозь угольное крошево и засохшую известь на полу.

После того как я победил Зару Гитана, Человека-Скалу, мы отправились на американские горки, затем в Луна-парк, потом в Страну Уленшпигеля, которая была полна зловония, сочившегося из невидимых нор и от стен; здесь жилистые руки хватают тебя за одежду и тащат к полу, который трижды двугорбо вздыбливается, так что тебя кидает на стены, вращающиеся наподобие металлических пеналов, ты пулей мчишься по скользкой дорожке куда-то вниз в преисподнюю, под ярмарочную площадь, и все равно не достигаешь земли, невидимая Элизабет тут же, рядом, и вот она уже на верхнем изгибе гусеницы, не переставая икать, она словно вросла в украшенное деревянными лебяжьими перьями сиденье, и, вцепившись в ремни, она нагибается вперед, чтобы нырнуть в надвигающуюся бешеным галопом тьму, и когда над мчащимися по гусенице седоками чиркает гигантским крылом, удесятерившим крики и одновременно заглушившим их, я, крепко обняв ее, кусаю ее короткие волосы, ее бант из розовой тафты, и все это совершенно невинно.

Я спрашиваю ее, лежащую передо мной, одна ее нога лежит на бутылках, другая запуталась в петле лампового шнура. «Я был невинен?» Она смеется. Носком ботинка я ударяю ее под подбородок и повторяю свой вопрос. Она хихикает, бутылочные осколки впиваются в ее платье.

— Ты был гол.

— Я? (Я, черепаха без панциря.)

— Да, ты. — Она хочет сказать: глуп. — Прошло три недели, прежде чем ты захотел прийти ко мне, между прочим, я сама должна была тебя об этом попросить, а до этого в течение трех недель мне пришлось выслушивать всю эту немецкую и английскую муть в твоем мерзком, гадком, вонючем классе.

И она показывает мне язык — розовый, мокрый, собачий язык.

Бант из тафты был фиолетового цвета, это имело особое значение, некий тайный смысл, вот так же Дама с Камелиями вместо белых камелий прикалывала красные; девочки в классе называли друг друга в такие дни: Виолетта, это она мне сама потом рассказывала. Это также давало почву для недоразумений, как и то, что, по рассказам Спранге, члены Общества при переписке исправно клеили на конверт трехфранковую марку с изображением короля вверх ногами.

(8 ноября. 12 часов.)

Элизабет терпеть не могла английский и немецкий, для нее это было нечто вынужденное и бесполезное или же слишком жестокое насилие над ней. Алесандра испытывала к английскому глубокое отвращение, поскольку это был язык врагов Граббе. Я, тюфяк, с моим почти сакральным, ох, таким деликатным чувством языка, как слова, так и звука (как я считал), оказался абсолютно беспомощен, когда их сопротивлением пахнуло мне навстречу: мне оставалось подавиться своими динь-донами рильковских «Сонетов к Орфею» [61] Райнер Мария Рильке (1875–1926) — австрийский поэт, творчество которого отличает философская символика, музыкальность и пластика стиха. «Сонеты к Орфею» (1923) — один из циклов поэта. и чудесным шуршанием жесткокрылых в стихах Эмили Дикинсон. Парализованный жених, которому были жизненно необходимы иностранные языки.