Хюго Клаус - Избранное - Сборник

— Потому, черт подери, что Бельгия целиком должна была войти в рейх, а ты, балда, до сих пор ничего не понял.

— А Граббе, он, конечно, во всем следовал за де Кёкелером, во всем.

— Да только не в мае сорокового, не до смерти от пули.

— Да, не так далеко.

(Так состоялся выход Граббе. Который вошел в меня. Предсказанный Божьей Матерью из Фатимы, вызванный к жизни карточными игроками. Или же мальчик первым назвал его имя? Запах льна, которым пропитаны мебель, одежда и волосы… от этого тяжелого запаха, поднимающегося от близлежащей льномочильни, у жителей побережья перехватывает дыхание. Деревенские жители — сейчас я вряд ли смогу вспомнить хоть одного из них, выделить его из общего, коллективного портрета — представлялись мне бормочущей грязно-серой массой, они галдели, и я думал: нет более безобразных людей в Европе, а впрочем, чем лучше рабочие из английских городов или французы из Туркуа? — и я плоть от плоти этой толпы, весь — с головы до пят. Они говорили о Граббе, их голоса были исполнены преданности и веры, они восхищались его военными подвигами; они призывали его, они взывали к нему; с его деяний начинались все их рассказы, пусть даже память о них немного померкла и стерлась на фоне недавних выдающихся событий, таких, как происшествия в Катанге [40] Имеется в виду мятеж Моиса Чомбе в провинции Катанга бывшей колонии Бельгии Конго, приведший к гибели первого премьер-министра Конго Патриса Лумумбы и длительной гражданской войне. или королевская свадьба.) Они говорили: «В нашей истории продолжает жить человек, но это не вождь де Кёкелер, нет, это, скорее, его тень». Ибо Вождь де Кёкелер убит французским сбродом в сороковом, а Граббе, его верный оруженосец, в зареве пожара подхватил доблестное оружие своего павшего господина. Мы видели это, и теперь, когда мы сожалеем о лагерях смерти в оккупированных странах, едва ли может измениться наше отношение к Граббе. В нашей деревне приговоренных к смертной казни больше, чем во всей Западной Фландрии, как Белых, так и Черных, хотя последних будет побольше, если прибавить к ним семь фламандских часовых, которые охраняли немецкие склады боеприпасов и за это были приговорены военным судом к смерти. Мы клянемся этой смертью, что Граббе живет среди нас и вдыхает в нас единство, словно он, подобно солитеру, вселился во всех нас одновременно. Как верим мы, что нечего ждать удачи, если весь вечер идет плохая карта, как верим мы, что в Португалии появилась Дева, к которой возносим мы наши молитвы и любовь, чтобы она в нужный момент возвестила нам, что Граббе среди нас, так верим мы и в то, что не делали ничего дурного, когда следовали за ним по его темным дорогам, да, даже тогда, когда нами помыкали немцы. Скорее мы не поверим телевизионным сообщениям, скорее пропустим страницу в «Брюггском торговом вестнике», сообщающую об открытой распродаже, чем подумаем, что в необъятном пространстве, где властвует Фатимская Богоматерь, не найдется места для Граббе. Мы должны только сидеть и ждать, и если сейчас в этот трактир войдет лейтенант Граббе и обратится к нам (с тем же воодушевлением, которым пылал лейтенант вождя де Кёкелера, призывая нашу молодежь ударить по отжившему парламентаризму), мы не признаем его и будем подозрительно смотреть сквозь него — настолько мы погружены в ожидание чуда, которое воскресит его, только его одного. Тех, кто отрекся от него в эти потерянные годы, когда он продолжал жить благодаря своему отсутствию, он не пощадит, он покажет им свою силу и проницательность.

— Какой кретин так снимает карты? Ты что, не знаешь, что после перетасовки нужно снять больше карт, чем у нас игроков? Что это за манера игры такая? Французская? В приличном заведении тебя бы вышвырнули вон. Кто объявил козыри?

(Комната выкрашена молочно-белой краской, вероятно, в белую эмульсионку добавили щепотку охры; «кремовая» — так поди объявил маляр — «выглядит солидней»; он очень быстро выкрасил стены, так что сам подорвался на собственном рвении и не удосужился покрасить во второй раз; сквозь краску просвечивал нижний слой обоев с розочками, поскольку розочки были нанесены анилиновой тушью, которую не берет эмульсионка. Над изголовьем Верзеле висела фотография — двое военных пожимали друг другу руки; на заднем плане лежали велосипеды, а тарелкообразные фуражки выдавали в них арденнских стрелков, скорее всего, оба погибли, когда, переодевшись в женское платье, обстреливали из чердачных окон первые колонны немецких солдат. Бумажные цветы с обгорелыми лепестками стояли на ночном столике, отделявшем кровать Верзеле от моего дивана. В комнате не было окна, хотя раньше я его видел. Множество мух виноградной гроздью висело в распахнутой двери — разреженное облако, сквозь которое тускло светила лампочка на лестнице, когда Верзеле распахнул дверь и пропустил меня вперед; они звенели нам вслед, когда мы переступили порог мрачной каморки, они звенели и после того, как я в нижнем белье улегся под простыню, пахнувшую аммониаком. Позади трактира проехал велосипед, мелькнул свет его фар, взвизгнули тормоза. Плечо и локоть Верзеле торчали из-под туго натянутой простыни, словно гребень, он беззвучно дышал в перерывах между своими историями, из-под двери сочился свет, на белых стенах и матовой белизне постелей лежали недвижные тени. Его накрытая простыней детская голова с оттопыренными ушами лежала на подушке, и когда я поворачивался на своем диване, он тоже поворачивался, как это делала когда-то моя жена, мы называли это «делать скобки», две скобки в одну сторону. Голос Верзеле был тонким и монотонным, он не ждал от меня ответа, целиком поглощенный своей замысловатой задачей, и я не решался прикурить сигарету, чтобы чирканье спички или ее огонек не помешали бы его слегка чадящему, сонному, испаряющемуся говорку, и я слушал его, пойманный его снами. Пока крестьяне внизу бубнили свою каждодневную проповедь, я, как гигантская рыба, хватал ртом воздух, который, по мере того как говорил Верзеле, перекачивался от Граббе ко мне.