Хюго Клаус - Избранное - Сборник

Благодарю вас. За пиджак. Благодарю за все, человек без имени. Я, у которого столько имен, каких я не хотел. Крестьяне из Роде-Хук, капеллан, господа из Алмаутского дома, женщины в белом, снующие по коридорам, Корнейл, Фредин — все давали мне имена и почти всегда имена были разными.

А ученики так и не придумали для меня прозвища. Де Рейкел — и без того похоже на кличку. Так по крайней мере сказал Алберт Верзеле, мальчик. Моя мать обычно обращалась ко мне по имени: «Виктор», делая ударение на «о», и мне казалось, что меня зовут «торт» — даже раньше, чем я узнал, что это такое. Элизабет, которая из ученицы превратилась в мою жену, ворковала: «Торри, Торри» — все громче и глубже, пока наконец воркование не переходило в стон и мягко плещущееся бормотание. Я отрекаюсь от всех моих имен, они не нужны мне больше. Разве только понадобятся в том рассказе, что требует от меня Корнейл, я исправно пишу, тщательно выбирая эпитеты и метафоры. Я не желаю никаких новых имен. Потому что я еще не отвык от старых.

Раньше всякий имядатель, самоуверенно глядя на меня, произносил (какое-то) мое имя, глядя на меня спокойно и почти равнодушно, словно был уверен в том, что имя мне подходит, подходит, как крышка кастрюле, и оно не может (как это рано или поздно случалось) стечь с меня, подобно воде с панциря жука.

Единственное имя (хотя я не всегда воспринимал его как имя), от которого меня бросало в жар и начинало трясти, было самым безличным, оно даже не было именем вовсе, когда его шептала Элизабет — в тот теплый день, среди кисло пахнущих досок под натриумным светом, пронзительно высвечивающим очертания штабелями сложенных пиломатериалов: «Менеер, менеер, я не хочу. Я не хочу, менеер».

(25 октября.)

Пылесос. Или электрический насос. Если бы звук был ближе и звонче, то — холодильник. Кто-то бьет деревянным молотом по жести или оцинкованному железу. Я сжимаю пальцами кожу на подбородке, так чтобы образовалась складка. Ямочки на этом месте все равно никогда не будет. У кинозвезд Элизабет находила это очень красивым. Урчание в канализационных трубах. Кто-то чихает. Передо мною движется спина моей высохшей руки.

Почему они каждый день дают мне вчерашнюю газету? Ведь им ничего не стоит подсунуть газету под дверь, после того как все ее прочли, — когда никто не дежурит, когда воздух чист, когда никто, как сейчас, не ходит по коридорам. Но нет, они делают это специально, они хотят быть впереди меня, целый день они знают, что происходит в мире, а для меня это произойдет лишь днем позже. Они хотят показать, что я завишу от них.

Зря стараешься, доктор Корнейл. В этом нет ничего нового для меня. Я всегда зависел от кого-нибудь: от родителей, от Школы, от Армии, от Директора, от Университета с его экзаменами, от бедер и брючек Элизабет, и снова от Директора, а еще совсем недавно — от алмаутских господ. И вот теперь завишу от вас. Ничего не изменилось.

Мне здесь хорошо. Тепло. Я все вижу. Вас, всех вас. Нерон с искусственным глазом из кристалла, смотрящий на цирковое представление.

Она входит без стука. Она здесь. Я не поднимаю глаз. Она кажется вдребезги пьяной, едва держится на ногах. Как всегда — в белом халате с грязными и жирными пятнами. Она ставит на стол еду. Я не чувствую запаха, должно быть, все уже холодное. Стакан пива, без пены. Она смотрит, как я пишу, на мою руку. Фредин.

— Что ты пишешь?

— Что пиво прокисло.

— Это неправда.

— Правда.

— Ну и прокисло. Не хуже твоего знаю. Но ты же про другое пишешь.

— Тоже правда.

— Тогда дай мне почитать.

— Нет.

— Ну скажи, что ты пишешь, только честно?

— Пишу, что ты говоришь, что я пишу.

— Ты считаешь меня идиоткой.

— А ты думаешь, что я сумасшедший.

— Молчи. Здесь об этом говорить запрещено.

Тишина. Она не спешит уйти. Она одета во все белое, но на ней это одеяние выглядит как-то иначе, чем на других — дамочках в накрахмаленных белых шапочках или мужчинах в хирургических фартуках.

— Я не должна тебе мешать, сказал доктор.

— Да ну?

— Особенно когда ты пишешь. Но ведь ты не считаешь, что я мешаю, так ведь?

— Не считаю.

— Скажи, ты обо мне не пишешь ничего плохого?

— М-м-м…

— Хочешь, чтоб я выметалась отсюда?

— Нет.

— Это что, отчет?

— Нет. Впрочем, да. Что-то вроде.

Ее правая нога забинтована. Нога качается как раз на уровне моей головы — она сидит на подоконнике. У нее болят ноги — нарушено кровообращение. Об этом она поведала мне три или четыре дня назад. Словно товарищу по несчастью, коллеге с аналогичным недугом.