Хюго Клаус - Избранное - Сборник

— Ах, Бернард, зачем ты рассказываешь такие вещи, — сказала мефрау Вандерелст.

— А почему нет? Альберт тоже любит вспоминать об этом. Я уверен.

— Тебе не кажется, Альберт, — на этот раз его имя легко слетело с ее губ, — что менеер Вандерелст похож на тамарина?

— Да, — ответил он и впервые за этот вечер улыбнулся.

— А что такое тамарин? — лениво спросил Вандерелст.

— Тамарин — это обезьяна с гравюры в моей спальне, — сказал учитель. — Она очень похожа на человека, питается только фруктами. Туземцы называют ее великим мастурбатором.

Мефрау Вандерелст захихикала, прикрыв рот рукой.

— Правда, ростом она метр восемьдесят, — заметил учитель.

И вдруг он закричал, словно испугавшись чего-то. Такой крик она уже слышала однажды, когда приходил нотариус. В этой самой гостиной, где находились еще его отец и брат. Пронзительный крик, который, казалось, не могут производить голосовые связки человека, он был похож на вой бормашины. С той поры его отец и брат никогда тут больше не появлялись.

«Мой муж изранен душою», — подумала она. «Я изранен душою», — пели они на старофламандском на празднествах религиозной общины. Я прихорашивалась и была такой же красивой, как моя сестра, когда та в воскресный вечер отправлялась на бал, он тоже сказал мне сегодня, что я хорошенькая, и поцеловал в шею. Словно я никогда не служила тут экономкой, а всегда была только его женой.

— Надеюсь, вы не обиделись на меня, менеер Вандерелст, что я неосторожно спровоцировала вас на это? — спросила она, когда крик учителя затих за захлопнувшейся дверью. — Извините, я пойду к мужу…

— Да, да, разумеется. Он не болен?

Когда она выходила из гостиной, карлик и его жена разговаривали очень тихо, казалось даже, что они лишь обмениваются жестами. Слова, которые никогда прежде не звучали в ней, вдруг стали рваться наружу, ей стало страшно, что сейчас в кабинете она скажет ему: «Дорогой Альберт». «Голос, проникающий в самую душу, — подумала она. — Я ничего ему не скажу».

— Менеер, — сказала она, без стука войдя в кабинет. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в коричневые бархатные подушки, словно желая как можно глубже погрузиться в темный бархат. Она коснулась его плеча.

Он повернулся. «У него лицо палача, — подумала она. — Лицо палача, потерявшего жену или ребенка, перенесшего тяжелый удар. Лицо побежденного палача». Он глядел на нее, и выражение его лица постепенно менялось.

— Бланш, — сказал он, и в его голосе зазвучали привычные, естественные интонации. — Скажи им, чтобы они ушли.

Почему он не произнесет тех слов, которые рвутся из меня наружу (так дети на берегу моря сначала боятся войти в воду, а потом, вдруг решившись, бросаются в море и плывут), почему сам не рассказал мне о том, что было у него с Вандерелстом? Я ведь и сама догадываюсь. Я такая же, как и все женщины (мне постоянно твердит об этом сестра), и я сумею понять его, я как губка впитаю его слова и спасу его, отсосав из раны змеиный яд.

Он сел, пригладил рукой волосы, провел двумя пальцами по лицу. Потом протянул ей пачку чеков по тысяче франков.

— Тут двадцать тысяч. Скажи им: мне очень жаль, что не могу дать больше. И выпроводи их.

То были слова палача, который любит опасные игры и умеет обращать детей в карликов, который не знает ни женщин, ни слов благодарности, который умеет только одно: класть черного валета на красную даму и что-то бормотать за дверью своего кабинета. Она вышла и вновь стала просто женщиной, которая возится на кухне, ходит по саду, спускается в погреб, бродит по коридорам и комнатам огромного безмолвного дома, которая любит всех людей за забором и кричит из темноты, куда не доходит свет уличных фонарей: «Добрый вечер!» А потом идет к дому с тенями ветвей на фасаде, с чисто прибранными комнатами. Она стучится в дверь кабинета: «Я еще нужна вам, менеер?», словно ребенок, который испрашивает отпущение грехов в монастыре. Она снимает самое красивое платье, даже не взглянув на себя в зеркало, забирается в постель и слушает, как какое-то насекомое бьется в темное окно.

Это он. Вернулся. Неделя томительного ожидания позади. Она слышит его шаги. Лестница не скрипит — хотя он уже несколько лет не уходит в море, у него пружинящая походка моряка, привыкшего к палубе пляшущего на волнах корабля. Она облизнула губы, провела пальцами по бровям. Я слишком сутулюсь, а ведь тело у меня пока еще гибкое.

Он не пьян — это видно сразу, — но лицо опухшее. Наверное, от усталости. В былые дни я вскочила бы с кресла и закричала: «Где ты пропадал целую неделю?» А еще в более давние времена — эта мысль молнией пронеслась в мозгу — без всяких слов обняла бы его, порывисто и пылко.