Хюго Клаус - Избранное - Сборник

— Всему есть предел, — говорит он. — И что за мысли у тебя в голове, — продолжает он с отчаянием. — Нет у тебя никакого уважения ни к чему на свете. — Он надеется, что их разговор не будет принят всерьез Тем, у кого нет имени, и навсегда сотрется в памяти, поскольку произошел он здесь, в этом холодном сухом погребе, иначе говоря, ниже той поверхности, по которой двигаются остальные люди. Впрочем, разве они сказали что-нибудь дурное? Ведь вино, в конце концов, всего-навсего мертвая материя, до той минуты, пока над ним в церкви не прозвучат священные слова. И достаточно завтра или послезавтра этим словам прозвучать с большим нажимом или с особым ударением, чтобы нейтрализовать языческие богохульства моего сына. Чтобы меня, чтобы нас обоих можно было простить, забыть наш грех. Альберту хочется поскорее выйти наружу.

— Чтобы его покарать, — медленно тянет Клод, — надо бы открыть все бутылки и устроить здесь в подвале винный потоп.

— А расплачиваться за все придется тете Натали.

— Тогда это послужит карой для нее.

— Ты рассуждаешь совсем как маленький ребенок.

Клод поднимает бутылку на уровень подбородка Альберта и, размахнувшись, отбивает горлышко о кирпичную стену, вино и осколки стекла брызжут во все стороны.

— Прекрати.

— Знаешь, что можно сделать?

— Не хочу даже слушать. — Однако Альберт не двигается со своего места у подвального окошка, пропускающего скудный свет.

— Откупорить все бутылки. Тогда вино за несколько недель забродит, а он ничего и не узнает.

— Служанка увидит, — говорит Альберт, следя за тем, как мокрое пятно блестит и шевелится, медленно растекаясь по пыльному полу. Клод отрывает кусок синтетической ткани от туристической палатки и бросает его на кровавое пятно.

— Так, — говорит он, потом берет вторую бутылку, отбивает ей горлышко, наливает доверху пасторскую шляпу и ставит ее перед ржавой решеткой подвального окошка. — Это для Графа Зароффа, — говорит он, — если он придет этой ночью, пусть узнает, что в этом доме есть по крайней мере одна живая душа, которая еще помнит о нем.

Он не излечился.

— Не забывай, — говорит Клод. — Зарофф сейчас охотится за деревенскими жителями. Раньше — другое дело, да, раньше он мог кататься верхом у себя в парке, разъезжать по своим поместьям, но теперь поместий почти не осталось, а все сельские угодья заняли эти мелкие, как навозные кучки, деревеньки, так что деваться ему больше некуда. Если он этой ночью появится, пусть увидит, что в этом доме у него есть друг.

— Клод…

— И никому не причинит никакого зла. — Клод заливается смехом, голос его звучит высоко и пронзительно, смех скорее похож на визг, на вопль, который вдруг резко обрывается.

Он никогда не излечится, да и я тоже. Альберт, не подозревавший раньше, что сладкий, как мед, тройной сухой или антверпенский эликсир так сильно ударяет в голову, абсолютно уверен, что и он тоже никогда не изменится. Хотя перед ними обоими еще целая жизнь, они и дальше будут таскать бутылки коньяка для Таатье — из подвала в Меммеле на кухню Таатье. Если они сейчас поднимутся наверх, то запятнают себя грехом кощунства, кражи и идолопоклонства (ведь Клод верит в Графа Зароффа, и в Доктора Орлова, и в Фу-манчу [136] Граф Зарофф, Доктор Орлофф, Фу-манчу — персонажи комиксов и фильмов ужасов. , и бог знает во что еще, все стены его комнаты оклеены грубо раскрашенными картинками с их изображениями), и потому, быть может, лучше еще немного побыть здесь, под этим низким, давящим, плохо выбеленным потолком, при скудном зарешеченном свете, в атмосфере греха.

Альберт идет к лестнице, вслед за ним летит рой пылинок и оседает на вереницы темно-зеленых бутылок, на упавшую синтетическую ткань, на полную крови ворсистую шляпу.

Выйти из подвала они не могут: в коридоре, в метре от двери, ведущей в подвал, остановились и беседуют Жанна и Тилли. Клод плечом толкает Альберта, показывая ему, будто дрожит от страха, и что-то шипит сквозь зубы. Альберт тычет ему пальцем в диафрагму.

Слышится размеренный голос Жанны, умеющей любого держать в узде:

— Доктора тоже не всё знают.

Клод делает восторженную гримасу, вскидывает брови, высовывает язык и указывает на себя.

Ей отвечает другой голос, нудный, чуть-чуть гнусавый:

— Я тоже говорила об этом Натали. Но она хочет, чтобы его обследовали в городе с ног до головы. Деревенские не должны ничего знать о болезни пастора.

Вот и тут то же самое. Альберту кажется, что весь мир — одна сплошная больница. С ним-то никогда ничего не бывает. А эти бабы только и знают, что болтать о раке. И совсем забыли о ребенке Таатье — какая несправедливость.