Эля Каган - Свежее сено

Говорит заведующий типографией. У него длинные белые зубы, и слова вырываются, как будто из-под клавишей. Изнеженные, холеные слова, округлые звуки «р» и плоские «л».

Торжественный вечер. В зале горят огни. И — да простится мне банальное сравнение — огни горят и в сердцах, огни горят и в глазах, огоньками переливается колокольчик на столе, огоньки на пуговицах, на женских булавках, огоньки на полированных лысинах членов президиума.

От такого множества огней зал распален. И не взыщите, если Моня Минкин в президиуме вспотел, он потеет, и ничего с этим не поделаешь. Потому что, если ты додумался, как самим вырабатывать дешевую литографскую краску, не грех тебе и попотеть, принимая почет, оказываемый тебе твоими товарищами — рабочими.

Вот говорит лысый корректор. Он говорит как машина. Он столько «воды налил», что сам начал тонуть в своих словах. Он еле выбрался.

Слово получает товарищ Метер.

Монька знает его, этого тихого, скромного наборщика. Он не очень-то нравится ему, этот Метер, своим аристократизмом, который выражается главным образом в густых закрученных усах.

Монька никак не ожидал, что этот человечек вдруг станет говорить о нем. Это произвело на него такое впечатление, будто он услышал свое имя от прохожего в чужом холодном городе. И эта неожиданность вызвала в нем какое-то особое чувство к Метеру.

Метер говорит, язык у него свободно поворачивается и словно подталкивает каждое слово, которое вырывается сквозь редкие зубы со свистом. И тем не менее слова слабо доходят до слушателей, слова запутываются в густых усах.

Но Монька слышал все его слова. Каждое слово проникало в сердце и усаживалось там зрителем. И Монька чувствует, как эти чужие, но родные слова аплодируют у него внутри. Хлопают, хлопают, именно потому, что тихий Метер тоже заговорил о пользе изобретения товарища Минкина.

Когда Метер закончил свое выступление, он подошел к Моньке, и они крепко пожали друг другу руки.

Монька посмотрел в зал, заметил Пилинку. У нее глаза сегодня почему-то больше стали. У всех почему-то сегодня глаза стали больше. Да вон даже лампочки и те сегодня светят сильнее.

Чего они, собственно говоря, так светят сегодня, эти огоньки? Это они разливают светлую близость по всему залу.

Посмотрите только, как крепко пожимают друг другу руки Метер и Минкин, как стараются они друг другу выразить свое восхищение и свою благодарность.

Посмотрите, как печатники и наборщики, обычно насмешники, сегодня стали такими серьезными.

А накладчицы — с каким девичьим вдохновением глядели они. Моньке обидно даже, что он не может все эти улыбки и взгляды положить в карман и захватить их с собой домой.

Выходишь на улицу в первые весенние дни. Зеленый май. Светит солнце, лучи его пляшут по крышам. Травка лезет под ноги. Деревья распускаются.

А на работе в типографии никто не думает о деревьях с зелеными листочками. Каждый думает, как бы поскорее набрать свои строчки, потому что к утру должны быть готовы полосы.

Строки… Полосы… Набор… Шпоны… Петит…

И когда Монька Минкин из цинкографии, где он работает, зайдет во время перерыва в наборную, то он услышит, как говорят об изобретении. Нет! Не о его изобретении. Это уж кто-то другой что-то изобрел.

И на Моньку Минкина будут глядеть обычные насмешливые глаза, и высокий широкоплечий наборщик Клоц с жирным корпусом, который не прочь всегда набирать «жирный корпус», еще будет смеяться над ним:

— Говорят, что ты изобрел какую-то помаду…

Конечно, со стороны Моньки Минкина глупо, что он обижается, почему не говорят больше о нем, — вечно говорить об одном нельзя. Все проходит.

Вот пусть он выйдет во время перерыва на улицу, и он увидит…

Уже поздняя весна. И люди ходят, не замечая даже весеннего солнца, деревья распускаются — пусть себе распускаются.

Трава лезет под ноги — кого это трогает. Плюют на траву.

И на солнце не глядят, часто глядеть на солнце — ослепнуть можно.

И на луну нечего смотреть — будешь долго смотреть, и тебе покажется, что она слепая.

И теперь, когда он на улице встречает усатого Метера с той же торжественной улыбкой, которая была на его губах во время торжественного вечера, и тот говорит ему на ухо по-товарищески интимно: «Я собираюсь жениться», Монька Минкин преисполняется к нему такой благодарностью за то, что он сохранил для него торжественную улыбку.

Монька даже не знает, как выразить Метеру эту благодарность, но он чувствует, что он должен похвалить невесту, которую он даже не знает: