Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

— Есть немножко.

— Невелика важность. Брайди на меня рассердится. Когда она утром приносит мне чай, она уж непременно увидит, если я выпила лишнее, и прищелкнет языком, и посмотрит сурово.

— Она возненавидит новый дом.

— Домик.

— Домик. Все равно возненавидит.

— Она скоро привыкнет. Уютно, удобно, все под рукой. Она станет другим человеком. На склоне лет мы с ней будем посиживать у камелька, читать и играть в карты. И тут же этот мрачный кот.

— Какая скука.

— Ничего подобного. Весь свет пускай сходит с ума, а мы будем себе сидеть и потихоньку о нем рассуждать, и поставим иногда на какую-нибудь лошадку, и спать будем, и вспоминать разное. Нам с Брайди есть много о чем повспоминать вместе. Нет, право, я должна пойти лечь или уж выпить еще.

Последний еще державшийся кусок торфа рухнул на рдеющие в золе искорки.

— Я думаю, лучше лечь, — сказала Нэнси.

13 августа.

Я мечтаю — вот бы ветер подхватил наш старый дом, и закружил, и понес, как несет чаек. И опустил бы тихонько где-то на берегу моря, и чтоб был поблизости ипподром — тете Мэри ездить на скачки, и поодаль тянулась бы железная дорога, а на ней полно блестящих паровозов, и товарные поезда, и пассажирские, и стрелки, семафоры, запасные пути, всякая всячина — чтобы деду хорошо видно в бинокль. Чтобы ему полное удовольствие на последние дни или на годы, уж как получится. Никаких тревог, никаких печалей, просто вот такое чудо. Глупая мечта. А я, как дитя малое, все еще тешусь глупыми мечтами. Прямо вижу, как здесь станут жить. Брайди, конечно, скажет, до чего миленькая парочка. Он приведет дом в самолучший вид, она будет играть в гостиной на своем белом рояле, и они вовек не заметят, что по углам прячутся наши горестные тени. Да нет, у них все углы будут слишком чистенькие и светлые, теням да привидениям там будет неуютно. И ничего не останется ни от мамы, ни от дяди Габриэла, ни от девчонки, которая столько лет сидела на верхней ступеньке лестницы и так и не подхватила геморроя. Когда-то в конюшне стояли лошади, и дядя Габриэл дважды в неделю выезжал на охоту, и конюх был, следил за сбруей и начищал до блеска великолепные сапожки. Пахло седельной мазью и конским навозом. Теперь седла валяются, облезлые, в сыром чулане со всей прочей сбруей. Печка в углу никогда не топится, птицы роняют мелкие ветки в холодный дымоход, и этот мусор выпадает из топки на пол. Хотя иногда еще слышно — вдруг попятится лошадь, застучит подковами по камню, тихонько заржет. Это, конечно, когда на тебя найдет такой стих. Я всегда трусила. Помню, какая-нибудь лошадь вскинет голову, шагнет в мою сторону, а у меня сердце так и подпрыгнет. Конюха звали Мартин. Он все тер и тер их щеткой, начищал, наглаживал, бока так и лоснились, и всегда насвистывал сквозь зубы. Прислонится, бывало, головой к теплой лошадиной шее и, не переставая насвистывать, краешком губ поцелует. Теперь он в Англии, в тюрьме. Его схватили после налета на казармы где-то поблизости от Корка. Он как будто был ранен и не мог бежать. Что-то в этом роде.

Из них выйдет миленькая парочка. Наверно, такую, как я, он никогда бы не полюбил, будь я даже на пять лет старше. Она такая вся с иголочки, такая изысканная, прямо совершенство, и она не будет по-настоящему ласкова с ним, а он, скорей всего, этого и не заметит. Они оба соизволят милостиво принять все дары, какие может поднести наш мир. Это не преступление. Наверно, преступление, когда хочешь все кругом хоть немного перетряхнуть. Ох, господи, не дай мне вовсе впасть в ничтожество и сделай, — пожалуйста, так, чтобы я перестала грызть ногти! Аминь.

Ночью опять поднялся ветер, и на утро сад замусорили обломленные сучки и крутящиеся листья. Нэнси мысленно увидела берег, захламленный выкинутыми волной водорослями и плавником. Разведу костер, подумала она. И сказала:

— Отличный денек для прогулки. Буду гулять долго-долго. Захвачу фруктов. К обеду не вернусь.

— Мм-м!

— Дождя ведь не будет, как по-твоему?

— Мм-м!

— В такой день можно отшагать не знаю сколько миль.

Тетя Мэри так и не выглянула из-за газеты.

— Скажи Брайди, что уходишь.

Она развела костер примерно в полумиле от хижины, на полпути между купальней монахинь и косой. Кроме двух бананов и яблока, прихватила с собой две газеты и коробок спичек. Лист за листом скомкала газеты — скомкала «светские новости», спортивные страницы, рекламы овсяных хлопьев Уайта, мужских и дамских непромокаемых плащей фирмы Дж.-У. Элвери и К о, натурального китайского чая Роб. Робертса и недельной распродажи в обувном магазине Клири, бюллетени фондовой биржи, парламентские отчеты и последние новости. Нагромоздила на все это гору плавника и поднесла спичку. Костер мигом разгорелся, и она сидела и смотрела, как вьется по ветру дым, — интересно, видит ли его в бинокль дед, может быть, вместе с этим дымом в мыслях у него поднялись и вьются какие-то новые воспоминания? Под конец, когда от костра осталась лишь кучка дотлевающих углей, она съела бананы и пошла вдоль воды к хижине. И вдруг заметила, что идет рядом с цепочкой чьих-то чужих следов. Отпечатки мужских башмаков. В песке глубокие вмятины от каблуков, подошвы рубчатые — полоски крест-накрест. Нэнси остановилась, оглянулась. Следы спустились от железной дороги. Вели по песку напрямик, знали, куда идти. Рядом не рыскала никакая собака. Просто прошел одинокий путник. Следы свернули вправо и исчезли среди гранитных глыб. Исчезли, как отрезало. Нэнси старательно поискала, не осталось ли хоть малейшего признака, но ничего не нашла. А когда выпрямилась, увидела своего знакомца Кассия, он стоял возле каменной глыбы и смотрел на нее.