Хуан Гойтисоло - Особые приметы

На колокольне медленно бьет одиннадцать. Толпа терпеливо ждет. Балконы, подъезды, окна, карнизы — всюду полно людей. На заборах и настилах яблоку негде упасть. На крышах домов, на фонарных столбах в самых невероятных местах висят гроздьями ребятишки и взрослые мужчины, словно акробаты сохраняя равновесие там, где, кажется, его невозможно сохранить. Многие месяцы ждали они этого часа, часа, который вознаградит их за нищенское прозябание, когда они сурово и жестоко сведут счеты с беспощадной судьбой. Солнце расплавленным свинцом льется им на головы, но они терпят. Некоторые накрыли головы платками, женщины прячутся под выцветшими зонтиками. Наиболее нетерпеливые прогуливаются на площади с палками и ясеневыми тростями в руках (как говорится, мало ли что). Опасность сплотила людей, и только ты один вне этой общности, ты один чужеземец, который наблюдает со стороны и снимает на кинопленку.

В устьях переулков — барьеры и укрытия для тореро, грузовики, заграждения, заборы. Батраки протягивают между балконами и фонарными столбами гирлянды петард, и кто-нибудь нет-нет да зажжет бенгальские огни или пустит ракету, которая, жужжа, взвивается высоко в небо и там разрывается. Посреди улицы юные тореро с импровизированными мулетами и грязными, из лоскутов, плащами караулят случай показать себя. Сгрудившись за колесами повозки или под кузовом грузовика, верещат женщины. Гонцы оповещают о том, что старшие пастухи вот-вот появятся. Ложная тревога, крики, толкотня, давка. Толпа теснится, обстановка накаляется.

Как только животные показываются на улице, люди стремглав разбегаются в стороны. Молодой черный бычок — новильо — бежит впереди, а за ним полдюжины смирных быков бегут, гремя на ходу колокольцами. Погонщики идут сзади, и пока двое юных тореро поддразнивают боевого бычка, те подгоняют отстающих. Молодой бычок, кажется, удивлен происходящим, он нюхает носом землю и, не решив, нападать ему или нет, словно советуясь, оглядывается на взрослых. Какой-то человек быстро пробегает перед самым его носом и на ходу ударяет его палкой по хребту. Животное мычит и поворачивается на сто восемьдесят градусов, собираясь боднуть человека. Публика разражается аплодисментами. Юноши дразнят молодого бычка, подбегают к нему, но на него напирают остальные быки, он бросается вперед, и юные тореро стремглав разбегаются. Им на смену выходят молодые парни в засаленных рубахах и фартуках. Быки несутся по улице во весь опор. Толпа с криком раскалывается и бросается врассыпную. Каждый спасается как может, втискиваясь в битком набитые парадные, карабкаясь на оконные решетки, цепляясь за балконы и карнизы, бежит, удирает от быков сломя голову. Неожиданно молодой бычок и старые быки поворачивают обратно и устремляются вверх по улице, их опережает дробь колокольцев, топот парней, дикие вопли — смесь ужаса и восторга неистовствующей толпы. Прохожие забились в парадные, гроздья тел повисли на решетках окон. Батраки размахивают граблями, колами и, когда животные проносятся мимо, бегут за ними вдогонку и что есть сил бьют их по хребту, по бокам, по крупу, по подколенкам, по животу. В несколько секунд улица пустеет. И только один рассвирепевший бык бодает зазевавшегося растяпу, топчет его и, взметнув на рога, под звон колокольчика мчится дальше в сумасшедшем беге и вместе с остальными пропадает из твоего поля зрения.

Извлеки из забвения картину: толпа в молчании смотрит в конец улицы: из подъезда выходят два человека с красным знаменем. Красный цвет резко выделяется на фоне охряной пыли, рдеет на белизне оштукатуренных стен. Кажется, что это пламя, зажженное солнцем, и пламя это трепещет и развевается в воздухе. Это крик древней свободы, которой теперь заткнули рот, свободы тех далеких времен, когда надежды твоих соплеменников воплощались в простом и прекрасном символе. Ты смотришь, и тебе видится, как оно опять реет, непривычное после стольких лет, прошедших, но не прожитых, пустых и лишенных смысла, и ты глядишь на него с тем же чувством, с каким в фильмотеке смотрел документальные фильмы Ивенса и Кармена о гражданской войне: оборона Мадрида, сражение на Хараме, волнующие аккорды «Санта-Эспины». Двое мужчин шли со знаменем под аплодисменты толпы, и кровь гудела у тебя в висках. Ослепленный остервенелым, нестерпимым солнцем, опьяневший и словно в бреду, ты приветствовал чудесное явление символа со слезами на глазах и, потеряв над собой всякий контроль, шептал, — с какой любовью, боже мой, с какой нежностью ты шептал: «Народ, о мой народ, ты поднимаешься…»