Вера Галактионова: Спящие от печали (сборник)

А я, мол:

– Да рази, если она сожгла, что жа она нам-то не открылась, ни единому сыну? Уж пред смертным своем часом – ай не созналась ба?

– А – она и не скажет! – Машутка-то не верит нам тожа. – Карахтер-то какой! Его железом не своротишь… Эт уж Овдокея так себе раз наказала – и на всю жизню зареклась: для всех лучше – не говорить! Так уж всё она сполнила.

Она, маманька Овдокея, больно по всем тосковала первы дни – в мазанке-то. И рядом все, знашь, да не на её глазах: идти нады. Ну и распоряжаться всеми привыкла сама. А тут уж нет: всяк по своему живёт, и уж не больно кто её спрашиват.

– Мамань, садись-садись… – что у Вашки в бане по-первости бают, что у Томыньки в анбаре, а у всех – свое дела-печали. Её уж и не больно понимают, маманьку нашу… Она сё и вернётся от них, вся чорна как смоль…

Я мол, она больше с тоски, чем с голоду, чай, и померла. Так, чорна, на тот свет отправилась – не отошла, после пожару-то… Ище до Дуняшиной смерти. Да… Это вот слева от большого креста Лунёвского, где младеньчики лежат, дети-отроки, её – могилка-то. Маманьки Овдокеи нашей! Там – крест поменьше…

А справа – тятенькин. А там уж – Надёнкин. И моё тут место осталось, узенько уж совсем. Рядом с Надёнкой, под дубком…

Ну, нам что не помирать? Нам – легко! Это царям да богатым – им как ведь трудно-тижало: вон сколь всего оставить нады! Всякого добра! Как чай им трудно – с добром-то всем своем расставаться! Мно-о-о-го награбастали… Оне – уж сильно мучиются, конечно. А нам – что? Нам и хорошо. Легко! На лавку лёг да помер.

И вот мы, два старика двухметровы, я – да Иван Исав, сё на брёвны сядем под вечер, да вот эдак жа – и глядим с нём: зорька-то как играт. Дом-от уж – сколь годов её, зорьку, не загораживат: вот она над бурьяном и полыхат-горит! Полыхат – горит…

На зорьку, знашь, глядим, да всё молчком кряду вспоминам-сидим. Какея все живэя были. И преже я самокрутку с солдатов курил. В солдатах я ведь – сбалвалси маненько. При тятеньке-то боялси всё жа, а тама – опять на брёвнах сидел-курил: бес меня сё эдак путал. А Надёнка-то мне и сказала:

– Не бросишь курить – помру я, к мому гробу прощаться – не подходи.

И вот седьмой год – не курю. Как Надёнку-то, баушку твою, на тот свет проводил… А то – табашник ведь я был!

Ну, курить бросил, поначалу – ище так сяк. А эт уж потом она мне мерещиться стала. Надёнка. Солнышко как токо угаснет – щас она на тем месте и стоит. Где дом наш был.

В сумерках сё стоит, со всеми детями, знашь, которы под большэм-то крестом лежат. Так оне вкруг неё, маненьки, грудются все… Стоит – да гребень сё, быдто, поправлят. То один, а то другой. Вроде – вот-вот сронит-потерят. Косы-то – тижёлы…

В холщовых рубахах все что-то. И она, и робятки все лунёвски… Над бурьяном-то все и встают… Робятки маненьки в сумерках – как свечки, знашь, восковэя, светются… Вон их сколь…

Ждут.

Ну – пропадают. И робятки, и она. Да.

Я уж звал! Уговаривал:

– Надёнк… Чай постой маненько…

Пропадат.

А мы, в другем вечеру, стары валенки с Иваном щас наденем, чтоб ноги от росы не зябли-не ломили ба, опять сидим… Солнышко закатыватся – смотрим.

…Стоят они.

Вот, и ты народилась – и то что дом сгорел!.. На жизню тожа глядишь… На жизню нашу глядишь-видишь…

Раз народилась – гляди.

2001