Вера Галактионова - На острове Буяне

Но, посматривая в сторону грейдера, Зуй думал о чём-то ещё. Он уже снова сидел на бревне, и посвистывал от скуки, и томился в непонятной, ленивой тревоге.

Длинный хотел что-то сказать, закашлялся ещё надсадней. Однако вспышка его уже прошла, она сменилась подавленностью. Старик тоже озабоченно поглядывал в сторону дороги:

– …Ты бы, правда, проверил, Степан. Может, он там, у сосны, топчется. Затягивается дело… Ступай. Утихнешь заодно.

Длинный кивнул и ответил глухо:

– Пойду, гляну, – однако медлил. – А вы тут… Зуй, слышишь? Мокрое начало… Нельзя нам… того, кто под руку подвернулся.

– Да кому он на хрен нужен?.. – коротко зевнув, откликнулся молодой. – Эх, Капустин, взять бы тебя с собой. В большой поход! Полы-то хорошо драишь? Носки бы нам стирал… Так ведь жратвы на тебя не напасёшься! Кишка ты, кишка! Проглот, брюхо наел… На, прикури. Погасла цигарка твоя.

Он ещё посмеялся, поднося и уводя тлеющий прут от Кеши, – так, что тот попусту тыкался и тыкался сигаретой в пустое пространство.

– Я, вообще-то, могу ничего не сказать. Не привлекать, по ходу жизни, правоохранительные органы, – заискивая, предложил Кеша парню и принял от него дымящийся прут уже без помех. – Только деньги мои тогда желательно… обратно получить. На попутку. А паспорт… Ладно. Я новый выпишу! Через месяц. Всё равно этот со штампом. Бракованный! Такой жирный штамп мне впиндюрили, что никакой хлоркой…

– Зуй, хрусты отдай ему, чтоб не базлал пока, – небрежно согласился старик. – Отдай, если хочешь. Нам чужого не надо… Степан! Всё тихо, ступай…

Кеша торопливо закивал. А парень, недовольно крякнув, полез в карман.

– Счастливый ты, Капустин… – ворчал он, однако ни денег, ни паспорта не вынимал. – Все за тебя заступаются. Особенно я. Ладно. Живи пока. Навязался ты на мою голову… Тебе чего в автобусе-то не сиделось, корифан? К нам-то зачем ты выскочил? Колобок? Дурья башка.

– Я… нарисовался! Я целиком на вашей стороне! – засуетился Кеша. – Я готов помогать. Потом! Из внешнего мира! По ходу жизни, так сказать. Всегда!.. Скажите ему! Как старший! Он не отдаёт…

– Глохни, гнида. Сиди теперь и молчи, – рявкнул на него старик.

Он хмуро глядел, как длинный, ступая по старым Кешиным следам, поднимается в гору меж молодых, частых ёлок. На самом выходе из лощины Кормачов свернул направо и скрылся за ветвями.

Кеша всё крутил головой, пытаясь понять, на кого ему теперь рассчитывать. Подумав, он вытащил изо рта дымящийся окурок и протянул его старику:

– Пожалуйста… Докуривайте. Я отдать могу. Вот, вам, как старшему. Лучшее. Не жалко… Не сразу понял, что это должно принадлежать вам, и потому… Но теперь, когда я целиком…

Коричневое лицо старика исказилось. И тут на Кешу грубо заорал молодой, вышибая сигарету на снег ударом снизу:

– Да кто после тебя хоть раз курнёт, козёл!? Парашник ты! Кто после тебя чего возьмёт, чмо поганое?

– Если я когда-нибудь окажусь у рычагов власти, что вполне возможно!.. – бодро лепетал Кеша.

– Возможно, возможно, – успокоил его старик. – Туда, к рычагам, из русских только таких берут… Зуй! Чтоб я его больше не видал… Не люблю, когда городские базлают.

[[[* * *]]]

С четверть часа Степан Кормачов стоял за двуверхой сосной на границе двух районов. Металлический крашеный щит рядом с ним обозначал красными буквами, что на линии кювета кончается земля Буянного. А сам грейдер пролегал уже по земле района другого, Шерстобитовского. И сразу за этим грейдером находилась та суетливая, угрюмая жизнь, из которой Кормачов наконец вырвался: с затхлым запахом канализационных труб, с дремлющими просёлками, с грязными пригородами. С изувеченными парнями в крапчатых беретах, хмуро глядящими из инвалидных колясок на рубли, с чумазыми белоглазыми беспризорниками, со злыми, резкими бабами и взъерошенными мужиками. Эта жизнь простиралась однообразно и угрюмо до самых клацающих красных, тяжёлых решёток, опускающихся за спиной человека, одна за другой, трижды. Надолго, а то и навсегда… Там слишком для многих заканчивалась жизнь последней тесной камерой – полиэтиленовым мешком на бездыханном теле, сброшенном в неглубокую яму.

Он заглянул зачем-то на шерстобитовскую сторону щита. Здесь, на облезлом белом, была оставлена случайным каким-то автобусным пассажиром тоскливая карандашная надпись: