Вера Галактионова - На острове Буяне

– Молоко замороженное, – деловито говорил монах, раскладывая всё на снегу и мешая тем Зую. – Отколем сейчас кусок да растопим в кружке хворому, на костерке-то вон. Попьёт… А тут – луковки. Ох, лучок! В походном деле без луковки никуда.

– Нам бы чаю лучше, – отвернулся Зуй. – Плиточного бы захватил. Побольше. Чтоб тоска не скрутила.

– Мы ведь чуть было с места этого вглубь не ушли, – всё изумлялся Кормачов. – От чужих глаз, подальше. И как же ты нас застал, отец Андроник?

– С помощью, – перекрестился монах, забрал у Зуя верёвку и подпоясался ею, сложив втрое. – Препояшем чресла на доброе дело.

– Да ты и так весь в верёвках! – веселился Зуй.

– А и правильная твоя критика, – охотно согласился тот, отошёл в сторону и прилежно высморкался, прижав сначала большим пальцем одну ноздрю, а потом другую. – Правильная.

Утёршись рукавом рясы, монах выхватил из-за голенища валенка короткий сапожный нож:

– Поделим вервие, братцы, – приговаривал он, разрезая другую верёвку на части. – Препояшемся. Всё за пазушку можно положить, препоясавшись. Луковки-то, луковки к телу спрячьте: не замёрзли бы луковки.

– Устал, чернец? – спросил его старик.

– Это тебе не кадилом махать! – с удовольствием заметил Зуй.

– Ничего. Километров десять только на лыжах гнал. Да вот, снежку поем. Посидим маленько и пойдём, – подвернув полы рясы, монах подсел к огню. – Я ведь и поесть в Стасовке у духовного лица успел. Про отлучение от сана он что-то нынче много толковал. И от самочинства остерегал. А к чему, не понял я пока, только слушал да слушал. В тепле да в сытости дремотной…

– В ответ чего сказал ему – или нет? – спросил Кормачёв заинтересованно.

– Сказа-а-ал! – с виноватой улыбкой отвечал монах. – Сказал: «Я брата своего возлюбил больше себя. А умно ли возлюбил или глупо, то неведомо мне, по неразвитости моей, по недостатку опыта»… Сами-то как?

– Ночами шли, – откликнулся Кормачов. – В заброшенных домах днём спали. Много порушенных изб на Руси нынче, полным полно. Вымираем, батюшка! Ещё в сторожке переночевали разок. Только двое последних суток тяжёлые были… Трясавица ко мне пристала, колотун бьёт. Всё вроде из огня – да в полымя попадаю… У, знобкая. А с ног не валит всё же.

– Ну и ладно, – кивнул монах, надкусывая снежок. – А толковали про что?

Все трое переглянулись. И Зуй усмехнулся от костра, устраивая на углях алюминиевую кружку с льдисто-лунными кусками:

– Да вот, говорили: «Эх, молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой!» Про это как раз.

– Балуешь, Зуй… – попрекнул его Кормачов.

Но старик сказал монаху серьёзно:

– Что есть зло! Разбирались.

– Разобрались? – спросил монах почтительно.

– Власть денег – зло! – кивнул старик. – И всякая продажная тварь на нашей земле потому – зло. Она изгнанью подлежит, уничтоженью. А ты что скажешь?

Монах заморгал и растерялся. Потом ответил неуверенно:

– Зло, оно… Оно есть ничто . Ибо не имеет состава. Действия же его таковы: разрушение, беспорядок, разделение… Производятся они душами, повреждёнными грехом. А про остальное мне неведомо, братья.

Все трое переглянулись. Старик же сосредоточился ещё больше.

– Борьба с разрушителем жизни – добро? – требовательно спросил он.

– Борьба с грехом своим – добро.

Зуй с досады запел в сторону, отвернувшись:

– «Горит. Горит. Село родное.

Горит. Вся Родина. Моя…»

Старик недовольно пожевал впавшими губами.

– А вот скажи ты мне, чернец, непутёвому: отчего ваш брат священник смирение несёт туда, где и без того народ всякой мразью опущен? – спросил он, щурясь от прозвучавшей песни, как от сильного света. – Вот, там он строит церкви и униженного, голодного утешает: «Терпи, смиряйся, кайся…» Что же он, священник, в цыганском таборе, где дурью торгуют, церковь не поднимает? Где дворцы новых князей стоят – отчего он в той церкви не учит правильно жить? Не обличит принародно и не проклянёт их на людях?! За стяжательство, за разор, за горе, ими причиняемое? Жалкую копеечку благотворительную лютый, сытый кинет, и уж вам он хорош! Тех, которые при власти, ласкаете вы и анафеме не предаёте… Что же священник все силы кладёт на то, чтобы страдающего, смирного ещё смирней, покладистей сделать, а злого и жадного – от смиренья-покаянья оберегает?..