Том Вулф - Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

— Там восемь человек такси дожидалось, мистер Торнтон, — говорит Рой. Это получается вполне достоверно, хотя цифра, которую он назвал от балды, представляется мне предельно нелепой. Он задыхается, точно бегун, только что закончивший марафон. — Просто удача, что я знаком с этим водителем. Хорошенько позаботься о них, Реймонд. Увидимся, приятель, — серьезным и в то же время фамильярным тоном обращается он к таксисту, аккуратно укладывая в карман долларовую банкноту, которую дал ему мистер Торнтон. — Спасибо, сэр, — благодарит Рой клиента.

Водитель сперва недоуменно глазеет на Роя, а затем устремляет на меня тот извечно-вопросительный взор нью-йоркского таксиста, в котором содержится простой вопрос для непредвзятого судьи: «А это еще что за псих?»

Ого! Да ведь это же сам Джейсон! Звезда сцены и экрана, настоящий герой-любовник. Хотя прямо сейчас я вполне смог бы обойтись без чьих-либо красочных появлений. Сегодня не пришел один из моих кораблей. Забыл который. «Слава», «Любовь», «Квартплата за прошлую неделю»? В общем, один из них затонул сегодня без единого пузыря. Поэтому вполне естественно, что именно нынче вечером я начал буквально-таки натыкаться на половину самых удачливых ловкачей в Нью-Йорке, которых мне раньше никогда в жизни видеть не доводилось. Из такси перед многоквартирным домом, где служители вытаскивают из подвала во двор железные лилии, каждую весну раскрашивая их зеленым, белым и золотым, а если точнее, перед домом под названием «Дакота» (номер 1 по Западной 72-й улице), вылезает Джейсон Робардс, одетый «рокером», как выразились бы «Битлы».

Рокер, в противоположность «Битлам», являющимся стилягами, это подросток, который носит джинсы «ливайс» в обтяжку, кожаную куртку и щеголяет разными выражениями вроде «не лезь в бутылку». Правда, Джейсон Робардс, который не спеша покидает такси перед «Дакотой», вздыхая и опуская глаза, в настоящий момент является самым знаменитым актером в Нью-Йорке. Он как раз возвращается домой, во второй раз проделав свой трехчасовой трюк, второй вечер подряд сыграв в наиболее широко разрекламированном спектакле в Нью-Йорке — постановке по пьесе Артура Миллера про Артура Миллера и Мерилин Монро под названием «После падения». На продолжении всего спектакля Джейсон облачен в серый костюм, однако теперь он обтянул свои тощие ноги темно-желтыми джинсами «ливайс». Он тащится по подъездной аллее к самому железно-лилейному, оборудованному сигнальными устройствами, имеющему караульные помещения, обшитому деревянными панелями, снабженному комнатами для прислуги, самому многоквартирному дому во всем Нью-Йорке, словно бы разглядывая собственные щеки. Голова седовласого мужчины с длинным лицом торчит из воротника экипировки рокера-тинейджера.

Две довольно величественные пары только что вышли из «Дакоты», и одна из женщин вдруг восклицает:

— Ого! Да ведь это же сам Джейсон!

— Вид у него изнуренный, — замечает другая женщина.

— Джейсон! — говорит первая. — Вы выглядите изнуренным!

— Проклятье, — отзывается актер. — Я и чувствую себя изнуренным. Я просто разбит.

— Боже мой! — замечательно похожим на фагот голосом восклицает один из мужчин. — Должно быть, это просто брутально. Я хочу сказать, я не судья, но сколько времени вы только что пробыли на сцене, Джейсон? Должно быть, целых три часа!

Во всех газетах только об этом и писали — как Джейсон три часа подряд находится на сцене, играя в спектакле «После падения». Робардс какое-то время тупо глазеет на мужчину. Затем он как бы пожимает бровями, снова закатывая глаза куда-то в перекрест зрительных нервов, и негромко говорит:

— Извините. Я совершенно разбит.

Тут из караульного помещения выходит служитель, раскрывает витиеватые железные ворота, и Джейсон Робардс тащится в «Дакоту» в своем рокерском «ливайсе» — одетый на манер представителей богемы из Актерской студии в центре города. А широкие галстуки и двубортные жилеты лежат тем временем под стеклом как смутное напоминание об Эдвине Буте, Джоне Бэрриморе и клубе «Плейерз».

Ну ладно, это был Джейсон Робардс. А следующее, что я помню, это что я стою на Западной 52-й улице, в одном квартале от Бродвея. Театры уже опустели. Какие-то ребятишки играют в мяч, целясь в ковбоя на фасаде «Спортс-Паласа», что расположен как раз на углу Бродвея. Дальше по улице женщины постоянно садятся в такси и вылезают обратно, подобно артериосклеротическим фламинго, проталкиваясь сквозь электрические пастельные тени «Джуниорс Лонжа», «Роузленда» и бара «Конфуций», оказываясь под неоновым бамбуком «Руби Фуза», рекламной вывеской закусочной быстрого питания «Дэйри куин», под шатром «Джиллиса», местной тронной залы Фрэнка Синатры и его друзей, или просто шурша ногами за угол мимо магазина «Автозапчасти республики», который опять уводит их от Бродвея к учетно-затратной Восьмой авеню. По другую сторону улицы, у театра «АНТА», где идет «Марафон-33», представление уже закончилось, однако у служебного входа там стоит низенькая блондинка в колоссальном пушистом боа из черно-бурой лисы. Выражение лица у блондинки мягкое, очень мирное. Кажется, я ее узнаю, но никак не могу вспомнить, как ее зовут. Наконец до меня доходит, что это молодая киноактриса по имени Тьюздей Уэлд. Понятия не имею, что она здесь делает. Не знаю, дожидается ли она кого-то, кто должен выйти из служебной двери, или просто стоит на Бродвее среди всех остальных на манер Кассиуса Клея, который обычно прогуливается по Седьмой авеню у «Метрополь Кафе» с единственной целью — выяснить, сколько времени ему потребуется на то, чтобы собрать вокруг себя толпу. Периодически из служебной двери кто-то выходит. Тьюздей Уэлд бросает на этих людей беглый взгляд, после чего они направляются дальше по 52-й улице. Затем случается забавная вещь.