Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Расходясь, солдаты не знают толком, что, собственно, будет с Бьюшевым. Так или иначе, правы, по-видимому, те, которые вчера стучали по столу и угрожающе кричали:

— Не станем мы стрелять в него! Он наш товарищ, он оказывал нам тысячи услуг, он невиновен, как новорожденный, мы не будем его убивать!

Между тем опытный и расторопный Шпирауге уже давно поставил дело на разумные рельсы. На этот раз его дальновидность простерлась так далеко, что он счел нужным умолчать перед ротмистром о причинах, заставивших его отказаться от услуг тюремной команды при приведении приговора в исполнение. Укажи Шпирауге истинную причину, ротмистр обязательно потребовал бы приструнить солдат и заставить их стрелять хоть в отца родного.

— Тот, кому надо, — думает фельдфебель Шпирауге, — уж смекнет, в чем дело, и будет молчать.

Поэтому он не моргнув глазом доложил коменданту при утреннем рапорте:

— Сегодня между тремя и пятью у меня, к сожалению, не найдется десяти — пятнадцати свободных солдат, чтобы выполнить приказ господина генерал-квартирмейстера. Но в трех пустых бараках рекрутского депо расположился боевой батальон — для дезинфекции, обмундирования и т. д. Батальон наверняка сможет дать по требованию пятнадцать штыков.

Ротмистр фон Бреттшнейдер — тоже парень не промах. Даже в мыслях он не позволяет себе ругнуть Шпирауге — ах ты бестия, ах, пройдоха! — и высказать свою догадку, хотя, конечно, втихомолку чует, в чем дело. Бросив, между прочим, «вот и прекрасно», он переходит к следующему пункту рапорта.

— Надо укокошить кого-то без лишнего шума? — спрашивает помощник фельдфебеля Берглехнер, некогда бывший студентом-юристом. — А водку лишнюю мы за это получим? Требуется унтер и пятнадцать солдат? Три бутылки водки для них, четвертую — для меня. Я доставлю солдат с карабинами, на малом расстоянии из карабинов стрелять удобнее.

Фельдфебель Шпирауге обещает водку и начинает расспрашивать побывавшего на разных фронтах товарища о судьбах его батальона, сформированного из конно-егерской части и имевшего на вооружении тяжелые и легкие пулеметы.

Приходилось ли Шпирауге любоваться трупами отравленных газом солдат, лежащих вповалку на протяжении двадцати минут трамвайной езды? Батальон участвовал в итальянском наступлении, а до того — в румынском отступлении у Фокшан, еще ранее — в ужасных зимних боях под Карпатами. Теперь предстоит включиться в бои во Фландрии.

В батальоне сплошь юнцы лет по двадцати, от которых в самом деле не приходилось ждать большой совестливости. На передке первого тяжелого пулемета у них висит клетка с канарейкой — это ангел-хранитель батальона. Они с любовью кормят птичку сахаром, но, между прочим, они участвовали в начале этого года в гастролях на позиции «Мертвый человек», где разыгрались не поддающиеся воображению бои, кроме того, они специалисты по стрельбе из «гнезд», и в начале войны им в среднем было от роду лет по семнадцати.

— Чего ради мы будем жеманиться? — продолжает помощник фельдфебеля Берглехнер. — Вы — комнатные растения. А вот нам доводилось стирать кровь ближнего своего с пряжки пояса, не зная при этом, чья нога валяется там, в отдалении, — твоя это, или твоя еще при тебе. И нам не по вкусу жизнь в вашем пансионе. Скажи-ка лучше, камрад, что станем мы делать, когда снимем с себя мундир, — мы ведь доживем до этого дня! Уже, наверно, мы не сможем приспособиться к прежней жизни. Не придемся по мерке. Ровно в два, — закончил он, — я доставлю к вашей лавочке помощника фельдфебеля, унтера и пятнадцать солдат. Собственно, это уж излишество! Вполне хватило бы двух небольших дырок в затылке, пробитых вот этим оружием. — При этом он стукнул двумя пальцами, большим и средним, по коричневой блестящей коже своей кобуры. — Но дело ваше, как сказал Шиллер.

Он кивнул головой и удалился вразвалку: в зеленых обмотках, с сумкой для карт и офицерским кортиком.

Фельдфебель Шпирауге, все еще ощущая какую-то тяжесть на сердце, подумал про себя, глядя вслед унтеру: «Уже третью сигару выкуриваю сегодня. Проклятое курево! Надо бы поменьше курить…»

Утреннее небо, хоть и покрытое тяжелыми, как глыбы, тучами, предвещало солнце. Около десяти начало проясняться. С раннего утра, с девяти, возобновилось телефонное сообщение с западом: сначала на одной только линии, затем стали действовать и остальные провода, целиком загруженные разговорами отдела связи и оперативного, откуда майор Грассник снова налаживал столь необходимую связь с Брест-Литовском.