Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

— Увы, у меня совсем не терпеливое настроение! — возражает Барб.

Забившись в угол дивана, Познанский курит свою матово-коричневую сигару. Бертин, со скрипкой и смычком, стоит перед нотным пюпитром. У рояля сестра Софи собирается петь. Но все это — эти пятеро друзей, комната с мягкими зелеными обоями и смежная спальня с широкой кроватью, — все это лишь фон и второстепенные детали; главное — это черный, блистающий никелем, властным оком глядящий из своего угла телефон.

Унтер Маннинг — сегодня ночью он несет дежурство — обязался немедленно сообщать сюда о каждом телефонном вызове, который, выбравшись из снежных сугробов, наконец дойдет сюда из «Обер-Ост» или с Брестского вокзала. Даже если разговор будет касаться непосредственно комендатуры, унтер Маннинг, нарушая служебную тайну, поставит об этом в известность обер-лейтенанта Винфрида.

— Завтра утром, — докладывают с соседнего участка, — а может быть, еще и сегодня вечером аварийная команда — оттепель ей как раз на руку — проложит новые провода на месте поврежденных. Кроме того, предполагают установить радиосвязь и с Мервинском, если окажутся серьезные к тому основания.

— Какой-то русский, никому не ведомый — не есть серьезное основание, — ворчит из своего угла Познанский.

Невыносимо гнетет этих пятерых человек напряженность ожидания. Признаться в том, что положение безнадежно, они все еще не решаются.

— Не может быть, — в десятый раз начинает обер-лейтенант Винфрид, — не может быть, чтоб Лихов подчинился, не показав своих когтей. Он наверно даст знать о себе, а если это случится слишком поздно, тогда помилуй нас бог.

— Кого? — спрашивает Бертин из-за пульта.

— Нас всех, — отвечает Винфрид, — нашу честь, страну, немцев, разве я знаю кого?

Среди наступившего молчания слышно, как поет электрический чайник.

Теперь восемь часов. Совершенно бессмысленно рассчитывать на получение известий сегодня. Связь с восточным фронтом в настоящий момент ни для кого не представляет интереса, никто не заставит монтеров работать ночью.

— Мы просто дураки, — заявляет Познанский.

— Да курите же, господа, курите, — приглашает Винфрид гостей.

Всем пятерым кажется, что они прождали здесь долгие часы. Завтра, в день поминовения усопших, полковой священник Людекке отслужит обедню в маленькой военной церкви Мервинска. А сестра Софи споет арию Баха — кантату величественную и благочестивую. Она обещала сегодня вечером прорепетировать ее перед своими друзьями. Но сейчас она не в состоянии и рта открыть.

По мере того как бежит время, все пятеро изводятся все сильнее, и секунды их жизни, словно распыленные, превращенные в тонкий пепел, падают в небытие, как бы распростертое вокруг этого дома, живущего одним только ожиданием. Они позвякивают ложечками о чайные чашки, которые Руппель, тщательно вымыв, поставил на стол; они стараются не раздражать друг друга, не задеть необдуманным словом, поддерживать в себе надежду на то, во что никто из них уже не верит.

Познанский снимает очки с усталых глаз.

— Выскажем же ясно и коротко, что происходит здесь с нами, — ворчит он. Его выпуклые глаза без очков, с покрасневшими веками растерянно и удивленно глядят с умного сократовского лица.

— Все мы надеемся, что невиновный, несмотря на все, будет спасен, — раздраженно и резко отвечает Барб.

Познанский качает своим выпуклым черепом.

— Разве вообще теперь время такое, чтобы задумываться о судьбах отдельных лиц? — мягко возражает он. — Чего стоит отдельная личность? Что такое виновность и невиновность? Как раз теперь там, на Западе, в Италии, рвутся в окопах газовые бомбы, с какой-нибудь вершины Доломит бьют шрапнелью, точно по кеглям, по другим горам Доломитовой цепи, а по обе стороны передвигаются люди, подобные нам. Может быть, в эту минуту в морях, омывающих Европу, торпеды пробивают бока каких-нибудь судов и топят нашего брата, а во всех газетах и правительствах, учреждениях и присутственных местах твердят: держаться! А страдания и лишения народа в тылу дополняют картину войны. Бедный Гриша, — прибавляет, качая головой, Познанский, — если завтра тебе пришлось бы перейти в иной мир, не думай, что эта участь постигнет только тебя!

Как зловещая туча, повис над столом бледно-голубой табачный дым.

— Чего же мы тогда, в самом деле, дожидаемся? — резко спрашивает Бертин, зажав скрипку под мышкой. — Ведь судебная компетенция дивизии затрагивает вас только символически, а вмешательство Шиффенцана волнует вас лишь постольку поскольку.