Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

А потом пусть себе выздоравливают и, чего доброго, еще и отпуск получат… Слегка улыбаясь, кивая головой во все стороны — этакая смешная тетка, — она вышла с корзиной в руке в снежную ночь, через коридор, наискось по двору, к воротам, пересекая тот заветный угол, от которого уже отходила протоптанная по снегу дорожка.

Снег все падал — спокойно, могуче, казалось, этому падению не будет конца. Вокруг световых лучей выделялись замысловатого рисунка снежинки. Нижние ветви каштанов сгибались под тяжестью снега, а электрические и телефонные провода отвисли от непосильного напряжения.

Часовой у ворот забился в будку. Бабка перекинулась с ним несколькими словами, — она имела обыкновение болтать со всеми солдатами, — и пожелала ему доброй ночи.

Солдат опять остался один. От скуки он оглядывал провода и думал, что в каком-нибудь месте они обязательно оборвутся, если не прекратится снегопад. Ведь это не медь, меди давно уже нет, — а простое железо; если ему повезет, то повреждение случится во время его дежурства и сразу погаснет свет во всей тюрьме. Он заранее забавлялся суматохой, которая подымется, но скоро ему это прискучило.

Тем временем душа Гриши уже блуждала в лабиринте сновидений… Он бросился в объятия сна, как мальчиком бросался в душистый, опьяняющий стог сена. Из окна больше не дуло, из коридора проникало тепло, и на высоте нар воздух достаточно согрелся.

В шинели, без сапог, закутавшись, словно в кокон, в два одеяла, вместо подушки засунув под голову белье и палаточное полотно, присужденный к смерти лежал в пропитанном табачным дымом и запахом каменных стен помещении и спал. Жизнь стала сном, сон — жизнью. Смерть уже делала свое дело в душе Гриши. Она как бы перевернула все его нутро, взрывая, как крот, новые слои, засыпая ими старые; она обволакивала его все сильнее сном, вызывая на его сером, похудевшем, суровом лице подобие улыбки.

Во сне он стоял на скамейке, протянув руку с горячей жестяной кружкой, и вдохновенно ораторствовал, обращаясь к солдатам:

— Братцы, — кричал он по-русски, — хороший выпал для нас час! Наконец-то мы пьем все вместе, каждый из нас скинул с себя эту проклятую жизнь. Жизнь эта все равно кроилась не по нашей мерке. Не портной шил ее, а фабрика, и поставщики поживились на этом. Но теперь мундир сидит на нас ловко. Мы можем поразмять кости, мы дышим. За ваше здоровье, братцы!

Обнося всех кружкой, исполненный счастья, он выпил и с радостью увидел, что все повскакали и стали чокаться с ним: немцы с Карпат и немцы из Новогеоргиевска, австрийцы, участники великой битвы под Лембергом — все они были в мире и согласии друг с другом, они, эти счастливые мертвецы. Сплошь солдаты, ни одного офицера, даже ни одного фельдфебеля — те, вероятно, собрались в особом помещении — сплошь солдаты и унтер-офицеры всех родов оружия!

И когда они запели, грянула песня, песня, которая раздалась тогда, — это было сотни лет тому назад, — когда Гриша прорезал первый ряд проволочных заграждений и в морозную хрустящую ночь пробирался в серо-голубом отсвете снега, через огромный двор.

Вот он раскинулся перед ним, этот двор, синий, как труп, серебристо-серый, точно кожа, которая шелушится. Пахло миндальными цветами, сладковатым запахом тления, и Гриша огромными шагами несся с узлом за спиной, в котором была собрана вся его прошлая жизнь, скользя, словно на коньках, по нескончаемой равнине.

Кусок за куском ветер срывал у него с тела мундир — вернее кожу и мясо с костей: и к окопу на опушке леса прибыл скелет на коньках и с круглой ношей на спине — это Бабкин живот, в котором растет младенец. Гриша страстно хочет увидеть его, прежде чем нарушится связь между его членами и он рухнет беспорядочной, бессмысленной грудой костей, позвонков и сосудов, в том виде, как он десятками находил останки людей при раскопках во Франции.

В таких сновидениях прошла ночь…

Бесшумными мягкими хлопьями падают мириады чудесных кристаллов с безмятежного бархатного неба, из свежего воздуха.

Вдоль стен солдатского клуба тянутся полукругами зеленые гирлянды бумажных листьев, обрамляя великолепные плакаты, на которых красными буквами вписаны имена завоеванных крепостей, начиная с Льежа и Мобежа. По самой середине потолка проходит черная жестяная труба огромной железной печи.

Для начала пропели благопристойный хорал, затем полковой проповедник Людекке почти семнадцать минут в краткой прочувствованной речи говорил о святом человеке Лютере, — правда, он был еретиком, и даже очень рьяным, но, во имя свойственного немцам чувства меры, мужественно выступал против всяких смущающих дух нововведений, проповедуемых фанатиками, которые только стремятся затемнить чистоту, божественного учения; он признавал, между прочим, немецких князей естественными, богом поставленными, главами немецкой церкви. После этого уже можно было провозгласить «ура» кайзеру и закончить строфами хорала: