Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Гриша рад. Снег — это родина. Снег — это Вологда и маленькие санки, в которых Гриша несется по полю. Снег — это беспредельность. Это то, с чем можно играть, нечто чистое, аппетитное, мягкое, в чем можно валяться, нечто охлаждающее и согревающее в одно и то же время.

Снегопад над Мервинском. Гриша не столько удивлен, сколько восхищен. Дома, в Вологде, уже с третьей декады октября большие снежные метели кружили по давно замерзшим полям, даруя людям возможность пользоваться санями для более быстрого передвижения.

От этого снега, смеялся про себя Гриша, немцам не поздоровится. Он был голоден и закурил папиросу, с удовольствием затягиваясь. Но холод донимал его. Развернув шинель — в скатанном виде она служила ему подушкой, — Гриша натянул ее на себя. «Вот и пригодилась, — удовлетворенно подумал он. — Ну, теперь можно и выждать: что будет дальше?» И в самом деле, ждать пришлось недолго — не успел он докурить папиросу, как в дверь камеры постучал дневальный.

— Русский, — раздался голос, — ты куришь? Смотри, как бы не попасться. Я-то не вижу ничего, а если кто-нибудь подойдет, я скажу тебе.

Гриша был чрезвычайно удивлен.

— Открой же дверь, парень. Что случилось в Мервинске?

— А кто его знает!

— Снег выпал, — говорит Гриша.

— Да, и снег выпал.

— Разве сегодня нет службы? Праздник, что ли, сегодня?

— Да, и праздник тоже, — ворчливо отвечает ему солдат Артур Поланке из Берлина. — Да, и праздник тоже. День реформации. Но что ты смыслишь в этом? Ведь ты почти язычник.

— Как тихо, — говорит Гриша. — Хорошо бы позавтракать.

— Ясное дело, тихо, раз вся команда на работе. Конечно, получить кофе можно, но лучше бы дождаться обеда, осталось менее часа, дружище. Уже почти половина двенадцатого.

— Команда на работе? — удивился Гриша. — Почему же я спал так долго?

Тот, другой, за перегородкой, молчит. Он, наверно, обдумывает ответ, наконец тихо говорит:

— Так и быть, скажу тебе. Старик вчера уехал в отпуск!

— Какой старик? — наивно переспрашивает Гриша. — Бреттшнейдер?

— Да нет же! Он-то тут, и еще как дает себя чувствовать! Твой старик! Лихов. И сразу же последовало распоряжение не выпускать тебя из камеры. А камера твоя летняя, значит, тебе как бы усилили наказание. А ведь ты всего лишь подследственный и нового не натворил ничего. Вот и догадывайся сам, в чем тут дело!

Гриша силится претворить эти слова в привычный для него круг представлений. Затем коротко смеется.

— Что за мерзавцы! Они хотят выместить на мне злобу, пока генерал в отпуску! А потом скажут — ошибка! Или долг службы!

Дневальный, пользуясь тем, что заключенный не видит его, скорчил гримасу, выражавшую большое сомнение.

— Хорошо, что ты так легко все это принимаешь, — брюзжит он. — Теперь я открою твою камеру, ты уберешь ее, а тем временем туда найдет тепло. После обеда все свободны, печку хорошо натопят, и если дежурный не будет придираться, дверь останется открытой, и ты по крайней мере сможешь поболтать с товарищами, да и тепло будет, ясно!

— Спасибо, парень, — говорит Гриша.

И когда на обед прислали сушеную зелень с мясными консервами, Гриша с удовольствием съел полный котелок — да котелок был полнехонек!

И затем Гриша вышел из камеры, которую в самом деле забыли запереть, и перешел в общее помещение команды, где дежурные солдаты только закурили свои трубки. Дневальный ушел с котелками, чтобы помыть их мочалкой в теплой воде.

При входе Гриши одни бегло взглянули на него из-за карт, другие подняли головы, склоненные над начатым письмом или над книгой. И затем каждый вновь вернулся к своему приятному делу, правда, с чуть-чуть подчеркнутой непринужденностью. А Гриша зачерпнул кружкой горячую воду из большого жестяного котла, стоявшего на печке, и собрался, как он это делал всегда, выйти, чтобы выплеснуть остатки из котелка в общую помойную яму, — этими помоями команда выкармливала трех свиней. И так как в Мервинске жил сам Лихов, а значит, солдаты могли рассчитывать, что от этих свиней им достанутся не одни только кости и ребрышки, как это обычно бывает, — то все строго следили за тем, чтобы кухонные отбросы попадали в желудки этих славных животных.

Но у самой двери к Грише подошел ефрейтор Герман Захт и сказал:

— Ладно, русский, вылей помои в твое ведро.

— А свиньи? — улыбаясь, возразил Гриша.

— Миляга, — очень строго сказал ефрейтор, — мне на них наплевать, а тебя они уже и вовсе не касаются. Тебе не полагается выходить во двор. От двух до трех — прогулка во дворе, как для всех, теперь отправляйся на койку.