Иван Шевцов - Голубой бриллиант

Я смотрю в небо и вижу действительно летящую стаю серебристых дисков. Они приближаются к стеле. На ее вершину садится первый диск. Из него выходят какие-то человеки в скафандрах и быстро-быстро, как муравьи, спускаются вниз по ребристой стеле. Один диск, высадив десант, отчаливает, и его место занимает другой, потом третий, четвертый. И уже вся площадь перед монументом заполнена инопланетянами. Над ними реют алые флаги. И откуда-то из мощного репродуктора раздается женский голос, твой, родной голос: «Вива, Куба! Нет сионизму! Нет империализму!» Я мечусь в толпе, пытаюсь найти тебя, иду на твой голос и просыпаюсь. А ты рядом. Родная, несказанная, очаровательная, улыбающаяся во сне.

– Невероятно, – воскликнула Маша. – По сути, нам снился один и тот же сон: памятники национальным героям Кадиру и Марти, превратившиеся в живых героев, тревога за будущее человечества, над которым занесен сионистский топор, и инопланетяне. К чему бы это? Какая связь?

– А скажи, признайся, родная, к тебе никогда не приходила мысль, что Земля подошла к последней черте, что обезумевшее племя дьявола в своем эгоизме, в стремлении владеть миром погубит планету. И об этом знают инопланетяне, цивилизация которых на десять порядков выше нашей.

– У нас вообще нет никакой цивилизации, – горячо вставила Маша.

– И они в тревоге за судьбу нашей планеты и ее человечества. Они не допустят их гибели. Они придут в последний час, как спасители. Ты думала об этом?

– Да, но несколько по-иному. Я убеждена, что за нами наблюдают инопланетяне. И вмешаются в жизнь Земли в критический момент. Но другим способом: они откроют людям глаза, рассеется обман, и люди увидят и поймут, кто их враги. И сами расправятся с ними. Жестоко, но справедливо. Будет суд – Божий суд, народный суд. Потому что из толпы, из массы людей возродится народ. И суд народа не пощадит никого, потому что народ поименно запомнит своих предателей, мучителей, врагов.

Лариса Матвеевна не одобрила брак дочери с Ивановым. На это у нее были и личные мотивы – ревность. Втайне она надеялась, что Алексей Петрович вспомнит свою первую любовь, простит и забудет ее вероломство и они, хоть и с большим опозданием, на закате жизни свяжут свои судьбы. Но он, «старый гриб, бесстыжий нахал, каким-то образом сумел охмурить», ворчала новоиспеченная теща, красавицу дочь, «этот бабник, развратник, видеть его не желаю, слышать о нем не хочу, и Настеньку не допущу в его бордель, хоть он и удочерил ее. Тоже – папаша нашелся. А Маша – дура, совсем потеряла рассудок. Столько хороших, молодых и состоятельных мужиков к ней кадрились, а она выбрала пенсионера». Все это она высказывала в лицо дочери, от которой ее гневные, ядовитые слова отлетали как от стенки горох. Маша даже не считала нужным отвечать матери или что-то объяснять: она просто демонстративно закрывалась в своей комнате или уходила из дома.

Две недели (за свой счет) Машиного отпуска пролетели, как два дня. Маша считала, что эти полмесяца были испытательным сроком, который они выдержали без сучка .и задоринки. Чем лучше они узнавали друг друга, тем сильнее разгорались их чувства. И напрасно Лариса Матвеевна тешила себя мыслью, что этот странный, скороспелый и, конечно же, неравный брак продлится какой-нибудь месяц, ну от силы полгода. Маша поймет свою ошибку, первый угар пройдет, наступит разочарование, и дочь вернется в родные пенаты. Напрасные иллюзии: Маша боготворила Алексея Петровича прежде всего не как художника, талант которого она высоко ценила, а как человека. Она признавалась ему:

– Знаешь, Алеша, если для тебя наша любовь последняя, то для меня первая. По-настоящему я никого не любила и только сейчас познала, что такое любовь и счастье. Твой Лев Толстой был прав, когда говорил: кто любит, тот счастлив.

Что же касается Иванова, то он считал себя самым счастливым человеком в этом поганом, мерзком мире и в униженной, разграбленной и обездоленной России, где, кажется, уже не может быть не только счастья, но и первозданных высоких чувств. И все-таки, несмотря на голод, невзгоды, агрессивность и озлобление, на ненависть и нравственное гниение, большинство людей не роняло своего человеческого достоинства, не превращалось в скотов и зверей и хранило в своих сердцах святое чувство – любовь. Конечно, в годы Великой Отечественной это чувство было намного возвышенней, ярче, чище и светлей, чем в годы перестроечной смуты. Но то было и время другое, и люди другие – духовно и нравственно богаче, сознание и сердца которых не поразил заморский вирус.