Иван Шевцов - Голубой бриллиант

Зрители восторженно захлопали в ладоши. Приятный чистый голос ее очаровывал, а спокойные манеры свидетельствовали внутреннюю культуру и чувственное сердце. Она скромно, с застенчивой улыбкой поклонилась, а Богородский степенно поднялся со стула, взял ее руку с длинными ногтями, раскрашенными под жемчуг, медленно поднес к своим губам и осторожно опустил. Лицо его пылало. Он по-отечески взял Ларису под руку и увлек к перилам борта, что-то говоря ей вполголоса. Ююкин провожал их лукавым взглядом, а я вспомнил слова Богородского, сказанные Игорю: «Не уходи» касается не тебя. Ты лучше уходи и не мешай мне. Я попробую. А вдруг получится».

Профессор посмотрел в их сторону с неожиданным удивлением и почему-то спросил меня, как я отношусь к генералу Лебедю.

– К этому провинциальному демагогу? – переспросил я и ответил: – Точно так же, как и к провокатору Жириновскому, сионисту Явлинскому. Все они работают на Ельцина, на оккупационный режим, все они недруги России и русского народа.

– Но Лебедь как будто русский, – уже с сомнением сказал Малинин.

– Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.

– Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?

– Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.

– Выходит, нет настоящей личности, – вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: – Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?

– Смотрю положительно. И совсем не потому, что он мой земляк, из Шкловского района. Мы с ним в одной районной газете работали. Только я до войны, а он после войны. Он моложе меня чуть ли не в два раза. Есть в России такие деятели. Возьмите того же Амана Тулеева, Петра Романова, Михаила Лапшина. – Я назвал ему еще несколько имен. Он промолчал настороженно. Потом спросил:

– А что ж вы Зюганова… или? – Он осторожно осекся.

– Разочаровался в нем. Хотя раньше надеялся. И голосовал за него. Не знаю, может я не прав. Он слишком осмотрителен. А слово «сионизм» просто не выговаривает, боится этого слова. А между тем сионизм – самый главный и самый страшный враг и губитель России. Страшней и опасней Гитлера.

Поглощенные разговором на волнующие нас темы мы не заметили, как стемнело и на теплоходе зажглись фонари. Пожелав мне покойной ночи, профессор Малинин сказал:

– Пойду искать Ларису, ночь коротка.

Поздно вечером в мою каюту постучала Настасья Ююкина и, приоткрыв дверь, медово прощебетала:

– Можно к вам, Егор Лукич? Вы не спите?

Я не спал, я думал о наших попутчиках Малининых, о неподдельных, кондовых патриотах из российской глубинки, о провинциальных интеллигентах, пекущихся о судьбе Отечества искренней и глубже ожиревших от равнодушия столичных интеллектуалов. Настя спугнула мои мысли, и я не очень любезно ответил:

– Входите. Что стряслось? – Вид у нее был возбужденный.

– Вы один? Я не помешала? – Она подозрительно обшарила торопливым взглядом каюту.

– А кого бы вы хотели застать в моей берлоге? – Она слегка стушевалась, подернула плечами:

– Ну, гости могли быть, эти профессор со своей дочкой. – Вот те на, – и ее интересуют Малинины, с какой стати? И уж конечно не профессор, а его очаровательная дочь.

– К сожалению, они покинули наш корабль сразу после ужина: сошли в Нижнем, – ответил я.

– И вы сожалеете, – не спросила, а подтвердила мои слова Настя.

– Приятные люди, открытые, добрые, думающие, без мещанских комплексов, присущих москвичам, – сказал я с явным намеком, который она пропустила мимо ушей.

– А мой не заходил? – поинтересовалась она довольно вяло, как бы между прочим.

– Не удостоил, – ответил я и, вспомнив слова Игоря – «Настя бдит», прибавил: – Ревность, Настасья, – высшая стадия эгоизма.

– А я думала, что ревность – признак любви, – возразила она.

– Стародавнее заблуждение собственников, не понимающих высокого смысла любви.

– А в чем же он состоит этот высокий смысл?

– На этот счет существует множество мнений известных представителей рода человеческого. К примеру, поэт Гейне считал, что быть любимым и любить – это величайшее счастье. А другой немецкий поэт, Гете, утверждал, что любовь – это венец природы. А Тургенев говорил, что только любовь вызывает расцвет всего существа, какого не может дать ни что другое. Он даже утверждал, что любовь сильнее смерти. Любовь – поэзия и солнце жизни, – считал Белинский.