Иван Шевцов - Голубой бриллиант

Голос у девушки высокий, густой и приятный. Взгляд загадочный, обаятельно-таинственный.

– Я вас помню по театру, – продолжала девушка после некоторой паузы. – В годы своего студенчества в МГУ смотрела «Егора Булычева» и «На дне». Вы исполняли главные роли. – Она смотрела на Богородского со сдержанной улыбкой обожания открыто, без тени смущения.

Внешне в ней не было ничего броского, все, что называется, в пределах нормы – тонкие черты строгого лица, длинные черные брови и длинные спокойные ресницы, небольшой рот и не очень трепетные губы, застенчивая и в то же время манящая улыбка. Вот это, последнее, и привлекало внимание, останавливало взгляд, заставляло присмотреться и увидеть то, что не сразу замечалось – ее глаза. Это были необыкновенные глаза молодой рыси. В них, как в зеркале, отражались характер и состояние души. Видно и Богородский обратил внимание на ее глаза. Он встал, выпрямился, расправил могучие плечи, выпятил круглую грудь и немного театрально пророкотал:

– Благодарю вас, очаровательная сеньорита. – Он поклонился, приложив ладонь к сердцу, и смотрел на нее с застывшим вопросом.

– Очевидно, Лариса смотрела не столько Егора Булычева, сколько Егора Богородского, – сорвалось у меня не очень уместно.

– Лариса, в отличие от тебя, хорошо понимает, что эти два Егора неразделимы, – раскатисто парировал Лукич и принял вид человека, исполненного достоинства и простоты. Не каждый обращал внимание на ее глаза, не каждому они светились, но те, кто приметил их, уже не могли забыть. В них таился какой-то сложный сгусток чувств – тайная надежда и боль утраты, несбыточные желания и мечтательный порыв, ураган нерастраченных страстей и всепожирающий огонь вечно желанной любви. Эти глаза ранили тонкие чувственные и благородные натуры, манили и многообещающе влекли. Их миндальный разрез хранил нечто загадочное и непостижимое.

– Мы, Ларочка, о театре говорили, – сказал Малинин. – Егор Лукич много интересного сообщил, о чем в нашей провинциальной и густо сионизированной Твери мы с тобой только догадывались.

– А нам бы, уважаемый Павел Федорович и почтенная Лариса Павловна, хотелось бы послушать ваше просвещенное мнение, как профессионалов, что сегодня творится на фронте истории? – сказал Богородский, не сводя цепкого взгляда с Ларисы.

– В истории еще хуже, чем в искусстве, – ответил Малинин. – Историю России нам теперь пишут иностранные шулера. Наши дети-школьники уже и не ведают, что была в семнадцатом Октябрьская революция что в двадцать втором был образован СССР. Им говорят, что вторую мировую войну развязал Сталин, что главные ее герои – Эйзенхауэр и Монтгомери. О Жукове, Рокоссовском ни слова. Такую «Новейшую историю XX века» сочинил некий господин Кредер.

– Все понятно: гражданин Израиля, – хмуро и с раздражением пробурчал Богородский.

Откуда-то появились разомлевшие от солнечных лучей Ююкины, и Настя, блестя вспотевшим лицом, весело прощебетала:

– Господа товарищи, приглашают на обед.

После обеда, разморенные духотой и пивом, мы с Богородским решили поспать и проснулись незадолго до ужина. За ужином мы распили припасенную Игорем бутылку болгарского коньяка, и я напомнил артисту и художнику, что их инструменты, – гитара и балалайка, пока что лежат в каютах невостребованными.

– О!.. Совершенно верно – обещанный концерт! –восторженно воскликнула Настя. От коньяка ее возбужденное лицо покрылось багровыми пятнами.

– Только при вашем активном участии, госпожа Настасья, – согласился Богородский и вполголоса пропел: – Эх, Настасья, ты Настасья, отворяй-ка ворота, отворяй-ка ворота, да встречай-ка молодца. Смотрю я на вас господа Ююкины, и думаю с белой завистью: привалило Игорю счастье – есть у него красавица Настя.

Настя не считала себя красавицей, но и не обижалась на иронические колкости Лукича, ответила:

– Только Игорь этого не понимает, все по сторонам глазами бегает, ищет какого-то другого счастья.

– Да будет вам известно, милейшая Анастасия, что все женщины делятся на два сорта: на страстных и нежных, – сказал Богородский. – Так вы к какой категории относите себя?

– Я? – Лживые глазки Насти заметались. – Я – к первой.

– Следовательно, страстных, – подтвердил Богородский. – А Игорю, положим, больше подходят нежные. Вот он и зыркает по сторонам, ищет. По своему вкусу. А вы ему мешаете искать, вы навязываете ему свое, свои страсти. А он от них сыт по горло, ему подавай что послаще, потоньше. Ему нежность нужна. А вы ее дать не можете, потому, как у вас ее нет. Не наградил господь. Вот на этой почве и рушатся семьи. В Америке, по последним данным, разводится каждая вторая семья.