Роже Вайян - Избранное

Тут откуда ни возьмись появится третий лобан, прилепится ко второму так, что голова его придется на уровне спинных плавников второго. А потом четвертый, пятый, потом целый косяк лобанов, и они тоже будут колесом кружить по следу подсадного, без конца выписывая такие же круги, овалы, зигзаги, завитушки.

Тут уж сигнальщик должен знать и решать в мгновение ока, сжавши весь свой жизненный опыт рыбака на трабукко в единое слово, и бросить его в нужный момент: «Эй, давай, давай!» — и бросить не раньше, чем все замешкавшиеся рыбины присоединятся к косяку — да, поди угадай, все ли присоединились или нет? — но и не дай бог запоздать, а то подсадной, ослабев от бессмысленного своего верчения, вдруг вяло остановится под ногами сигнальщика, бессильно повиснув на веревке, и тогда весь косяк распадется; сигнальщик не успеет еще крикнуть Свое: «Давай, давай!», как все лобаны уже выплывут из сети.

Из отверстия, пробитого зимними прибоями в стенке пещеры, Франческо следит за кругами, что описывает веревка, следуя за движениями подсадного. Сколько рыбы в косяке? В своем воображении Франческо видит огромных черных рыбин с блестящими боками, с плоской, словно приплюснутой башкой, с сильной челюстью, прочерченной белой полоской так, что кажется, будто выпячена нижняя губа. Голова Франческо бессознательно поворачивается справа налево, слева направо, совсем как у сигнальщика, совсем как у двух подручных мальчишек, внимательно следящих за маневрами подсадного. Уж не слишком ли передержал подсадного сигнальщик?!

Тут только Франческо начинает понимать, что он предпочел бы сейчас находиться у трабукко, следить за маневрами косяка и чтобы билось, как бешеное, сердце, и чтобы спирало дух в ожидании, когда сигнальщик крикнет свое «Давай, давай!», повинуясь которому послушно захлопнется пасть сети, и рыбаки бросятся к воротам, а он тоже бросится им помогать — словом, предпочел бы быть там, а не ждать в этой пещере свою возлюбленную.

Но тут же он гонит эту мысль, столь недостойную той страсти, которой он так горд.

Он отходит от пролома. Оборачивается. Донна Лукреция шагает по песку, прямая, высокая, в платье с длинными рукавами, с закрытым воротом, вся повитая ослепительным светом солнца-льва. Она входит в пещеру.

И вот они стоят лицом к лицу при входе в пещеру, под солнцем, десятикратно отраженным гладью моря и белоснежным песком пляжа.

Они молча глядят друг на друга.

На Франческо синие бумажные брюки, сужающиеся книзу, грубо простроченные белыми нитками на боках — словом, на ковбойский манер; рубашка по самой-самой последней моде нынешнего лета, без верхней пуговицы, потому что на морских курортах галстука не носят, но рубашка и не распахнута на груди, потому что на месте застежки пришито нечто напоминающее жабо, как в достославные минувшие времена, длинные рукава засучены выше локтя — чтобы чувствовалась в туалете небрежность.

Донна Лукреция про себя решает: когда они в скором времени будут жить вместе в Северной Италии, придется ей отучить его одеваться по последней моде, особенно по последней неаполитанской моде.

А его, его терзает тошнотворная тоска. Ведь впервые он очутился в таком уединенном месте со своей возлюбленной, и полагалось бы ему, думает он, схватить ее в свои объятия, покрыть поцелуями. Но она смотрит на него, неподвижная, безмолвная, строго одетая. Что же ему прикажете делать? В чем, в сущности, состоит его долг?

— А я тут на трабукко смотрел, — начинает он.

— Разве отсюда видно трабукко?

— Снизу видно.

— А нас они не могут видеть? — спрашивает она.

— Как же они нас увидят?

— Вы давно уже здесь?

— Нет, — отвечает он.

Он стоит перед ней, смотрит на нее во все глаза, а глаза у него большие, голубые, навыкате.

Не без чувства внутреннего удовлетворения думает она о том, как не похож Франческо на всех этих южан — стоит только южанину завидеть женщину, и тут же взгляд его становится пламенным, а если женщина по тем или иным причинам не может защитить себя от его домогательств, в глазах появится снисходительно-гордое выражение. Она легко представляет себе Франческо в какой-нибудь гостиной, скажем, в Турине. Ей по душе, что он такой сдержанный, нет в нем ничего южного (кроме этой нелепой манеры одеваться), скорее уж похож на англичанина.

А его душит это затянувшееся молчание, эта ее неподвижность. Он не выполнил своего прямого долга, не посмел взять свою любовницу.

— Они на подсадного ловят, — говорит он.