Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

«На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором. За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов. Нет места жалости в наших рядах. Мы не дрогнем при виде моря вражеской крови. И мы выпустим это море. Кровь за кровь. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина, за покушение на тов. Зиновьева, за неотомщенную кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов – пусть прольется кровь буржуазии и ее слуг, – больше крови!»

Начало сентября. Глухая ночь. Звонок в дверь. Потом – гулкие удары кулаками. Антон туго, медленно просыпается, накидывает халат, идет в прихожую. Там испуганная Анфиса, пришли, говорит, пришли какие-то вороги. Стучат. Спрашивай, что нужно, да не открывай, приказывает Антон, а сам в спальню, Надя проснулась, смотрит испуганно, Антон выхватывает из-под матраса револьвер и в Анфисину каморку – прячет в киот за икону. Возвращается в прихожую.

– Кто такие, что вам? – через дверь.

– Обыск.

– Ордер есть?

– Имеется.

Антон отпирает дверь. Вваливаются, гремя сапогами и прикладами винтовок. Во главе молодой в черной кожанке, опоясанный ремнями. Румяные щеки, загнутые кверху усики, похож на приказчика с рекламы галантерейного товара. За ним свита – трое в солдатском, один матрос. Немедля шагают вглубь квартиры, гремят прикладами винтовок, открывают одну за одной двери комнат.

– Там жена неодетая и ребенок! – Москвин, раскинув руки, закрывает собой вход в спальню. – Не тревожьте.

– Предупредите. Пусть оденется, – приказывает комиссар. – Москвин Антон Сергеевич?

– Я.

– Постановление. Обыск, арест. Предупредите!

Антон заглядывает в спальню. Надя уже все поняла, оделась. Марьюшка пока спит. Антон достает из туалетного столика бумаги, выходит.

– Вот мандаты.

Комиссар разглядывает бумаги.

– Ого. Сам товарищ Зиновьев! – говорит он. – А это что? Тут подпись товарища Луначарского.

– Это для брата жены, Михаила Андерсена.

– Где он сам?

– Он пианист. В Москве концертирует, – лжет Антон, радуясь: вовремя Миша дал деру.

– Пупсика наяривает, – ворчит комиссар.

Не читая, складывает бумаги, прячет их в свою с у мк у.

– Мандаты мандатами, а у меня приказ вас арестовать. Собирайтесь. Там разберутся.

– А где понятые? Где домком?

– Книг-то, книг, – удивляется солдат, заглядывая в комнаты.

Парнишка в гимназической фуражке и с ружьем за спиной приводит заспанных дворника и председателя домкома. Председатель в жилетке, нижней рубахе и зеленых чиновничьих брюках, взлохмаченный, однако в руках у него банка варенья: для Марьюшки, как всегда. Извиняется за вторжение, хотя вторгся не по своей воле.

– Вот вам понятые, – говорит комиссар.

Матрос на кухне роется в сундуке для еды, перегружает в мешок фунтовые банки солдатской тушенки и сгущенного молока.

Анфиса стонет:

– Что ж ты, ирод, делаешь! Вор ты, чужое хапаешь!

– Реквизиция! От буржуев! – отвечает матрос.

– Сам ты буржуй!

– Поговори у меня! В чеку загремишь!

– Надежда Ивановна! – кричит Анфиса. – Грабят! Консерву забирают!

Надя врывается в кухню.

– Как вам не стыдно! Чем я ребенка кормить буду!

– Приказано! – отвечает матрос, продолжая свое дело. – Реквизиция.

– Товарищ комиссар! Товарищ комиссар! – зовет Надя.

Комиссар появляется на кухне, заглядывает в сундук.

– Откуда консервы?

– Муж паек получает. Он паровозы для вашей власти чинит!

Комиссар напрягается, думает, достает из сумки Антонов мандат, внимательно читает.

– Располовинь! – приказывает матросу, и тот лениво, нехотя перекладывает часть банок обратно в сундук.

Антона уводят, он задерживается в дверях, оглядывается. Надя улыбается ему, сдерживая слезы, губы плохо слушаются, дрожат. Тянет к нему ручонки сонная бледная Марьюшка. Жалость. Жалость к ней, к Наде, к обжитому гнезду, к девчонке Анфисе. Бьет молнией: русское крестьянское «жалеть» вместо «любить» в этой стране неумолимо точно. Тоска расставания, вроде как на похоронах, репетиция смерти, а за себя не страшно, скоро вернусь, все выяснится, окажется ошибкой, делаю свое полезное дело, и зачем же безвинного в тюрьму? Надю же томит страшное предчувствие, она его гонит, прозывая бабьей глупостью, суеверием. Ей кажется, что видит она Антона в последний раз. С улицы доносится фырчанье мотора, Антона увозят, и она вдруг вопит в голос.