Маркус Зусак - Братья Волф

— После ужина.

— Где?

— На кухне.

— Заметано.

— Ладно. А теперь заткнись. Я хочу спать.

Позже, когда он принимается храпеть, я говорю ему:

— Я собираюсь тебя уделать.

Но в душе я не слишком в это верю.

Деньги лежат на кухонном столе, и мы все смотрим на них. Мать, отец, Сара, Руб и я. Тут вся наша казна. Банкноты, монеты, всё. Мать приподнимает Рубову долю: примерно понять, сколько там.

— Всего около восьми сотен, — поясняет Руб. — Вместе с Кэмероновыми.

Ма хватается за голову. Такой вечерок четверга — не по ней, она встает и идет к раковине.

— Меня, кажется, сейчас вырвет, — говорит она, наклоняясь над раковиной.

Отец встает, шагает к ней, обнимает.

Безмолвных минут через десять они возвращаются к столу. Клянусь, этот стол видел, наверное, все. Все важное, что только происходило в нашем доме.

— Ну и сколько это уже продолжается? — отрывисто спрашивает отец.

— Ну, давно. Где-то с июня.

— Это правда, Кэмерон? — Теперь мама.

— Да, правда. — Смотреть на нее я не в силах.

Миссис Волф, однако, на меня смотрит.

— И эти все синяки оттуда?

Я киваю.

— Да.

И продолжаю.

— Мы и во дворе боксовались, но только ради тренировки. Когда начали, мы решили, что нам всем нужны деньги…

— Но?

— Но, по-моему, дело сразу было не в деньгах.

Руб соглашается и добавляет от себя. Говорит:

— Знаешь, мам, просто мы с Камероном видели, что у нас происходит. Видели, что творится с нами. С отцом, с тобой, с нами всеми. Выживали же, барахтались в море, и вот… — Его лихорадит. Он горячится все высказать, как есть. — Мы хотели что-то делать, чтобы выкарабкаться, чтобы у нас все стало, как было, хорошо…

— Даже если нам всем будет стыдно? — перебивает мать.

— Стыдно? — Руб взглядом боксирует с ней. — Ты б так не говорила, если бы видела Камерона на ринге, как его валят, а он поднимается и снова в бой! — Руб почти кричит. — Ты бы от гордости на колени упала. Ты бы всем стала говорить, что это твой сын, и он не сдается, потому что ты его так воспитала!

Ма задумывается.

Глядит сквозь стол.

Она представляет, но видит только боль.

— Как ты все это выносил? — умоляюще спрашивает она меня. — Как ты это терпел неделю за неделей?

— А ты как? — спрашиваю в ответ.

Это действует.

— А ты? — обращаюсь к отцу.

А ответ такой: мы не сдаемся, потому что так живем. Не знаю, может это инстинкт, но мы все такие. Всюду люди живут так. Особенно люди вроде нас.

Почти все кончено, и я предоставляю Рубу нанести нокаутирующий удар. И он наносит. Он говорит:

— В это воскресенье у Кэмерона последний бой. — Глубокий вздох. — Единственное, что… — Пауза. — Это бой против меня. Мы будем драться друг с другом.

Молчание.

Полная тишина.

Но, говоря по совести, новость принимают нормально.

Только Сара морщится.

Руб продолжает:

— У меня после этого будет полуфинал. Еще три матча, самое большое.

Кажется, и ма, и отец мало-помалу смиряются. «О чем они думают?» — спрашиваю я себя. В основном, по-моему, главное чувство у них сейчас — что они плохие родители, но это совершенно не так. Они ни в чем не виноваты, ведь мы с Рубом все решили и сделали только сами. Если победим — то сами. А пропадем — тоже сами. Родители не виноваты. Никто в мире не виноват. Мы никого не хотели в ответчики — и не взяли бы.

Теперь я сажусь на корточки возле мамы, обнимаю ее и прошу:

— Прости, мам. Я виноват.

Виноват.

Что в том толку?

Поймет ли она нас настолько, чтобы простить?

— Обещаем, — говорит Руб, — это в последний раз мы с Кэмероном будем драться между собой.

— Да уж, это утешает, — наконец заговаривает Сара. — Нельзя же драться с тем, кто уже мертвый.

Все смотрят на нее и слушают, но больше никто не произносит ни слова.

Разговорам конец.

В стенах кухни клубится напряженное молчание, и вскоре там остаемся только мы. Остальные расходятся. Сначала Сара, потом отец, последней — миссис Волф. Теперь только ждать схватки.

В череде следующих дней я удерживаю в себе желание верить, что могу побить Руба. Но не справляюсь. Самое большое, на что меня хватает, — верить, что я хочу его побить.

В субботу вечером мистер и миссис Волф едут вместе с нами на матч. Отец набивает нас в свой фургон (меня зажали на заднем сиденье).

Медленно трогаемся.

Я потею.

Я боюсь.

Боя.

Своего брата.

За своего брата — за его собственный бой.

Всю дорогу до склада никто не сказал ни слова, и лишь когда уже выбираемся из машины, отец говорит: