Маркус Зусак - Братья Волф

Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.

Миссис Волф, уснувшая на диване.

Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.

Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.

Я заметил, что на фотках недостает одного предмета — самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.

Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.

— Ниче так.

— Ну.

И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.

В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.

Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:

— Ма? Ты тут?

Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.

Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.

— Приятно познакомиться, Кэмерон, — сказала она.

— Взаимно, миссис Эш.

Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я — тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.

Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг». [9] «The Agony and the Ecstasy» (англ.) (1965) — фильм английского режиссера Кэрола Рида, частично основанный на одноименном биографическом романе (1961) американского прозаика Ирвинга Стоуна. — Примеч. ред. Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.

И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.

Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.

Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.

Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:

— А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?

Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.

— Уметь что-нибудь лучше всех на свете? — переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. — Любить тебя.

Слова с трудом выкарабкались из моего горла.

— Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.

Сказав, я ждал. Ее реакции.

И дождался.

— Кэм? — позвала Октавия. — Кэмерон!

Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Честно, — сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.

— Но вот какое дело, — продолжил я. — Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?

Октавия кивнула, и хотя мы знали, что ей пора, мы еще довольно долго простояли на крыльце, оправдываясь дождем. Ракушка так и висела на шее у Октавии, но теперь она не бросалась в глаза, как в первый раз. Теперь казалось, будто она там была всегда.

В воскресенье днем, когда мы приехали с набережной, все уже отвалили к Стиву на игру. Я решил, что не страшно туда и опоздать.

Вот Октавия, вот я.

Медлили.

Разговаривали.

И еще медлили, и вот, скорее, чем я ожидал, она взяла меня за руку, и мы пошли в нашу с Рубом комнату. Затворили дверь. Задернули шторы.

Я сел на кровать, а Октавия, наклонившись, разулась. Без слов она выпрямилась и шагнула ко мне.

Глядя на меня, расстегнула рубашку. Заведя руки за спину, щелкнула застежкой. Лифчик упал на пол, а в следующий миг я услышал, как высвободилась из петли пуговица на ее джинсах. Услышал молнию. Октавия шагнула в сторону, наклонилась, стаскивая джинсы, и высвободилась из них, сперва левую ногу, чуть покачнулась, потом правую. Джинсы остались на полу, а я, не двигаясь, впитывал в себя всю ее красоту.