Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

— Спроси лучше, почему я не перевожу?

— Нет. Я думаю, у тебя получилось бы писать. Если б ты захотел.

— Я тоже когда-то так думал, — сказал он и умолк. Показал куда-то на улицу и произнес:

— Гляди.

— Что такое там?

— Вон, плакат, — показал он точнее (пальцем) и притормозил.

На заборе висел плакат Министерства общественных работ: «План работ президента Батисты, 1957–1966. Сказал — сделал!» Я прочел вслух:

— План работ президента Батисты, тысяча девятьсот пятьдесят седьмой — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Сказал сделал. И что дальше?

— Числа, старик.

— Ну. Да. Две даты. И что?

— Сумма цифр в обоих числах дает двадцать два, это мой день рождения, а еще мои полные имя и фамилия дают двадцать два, — он выговаривал «двадцать два», а не «вацатьва», как любой другой кубинец. — Последнее число, шестьдесят шесть, также идеально. Как и мое.

— Выводы?

— Чем лучше я знаком с буквами, тем больше люблю цифры.

— Во блин, — сказал я и подумал: В жопу, еще один тигр с бесконечными полосками, но вслух добавил только: — Каббалист, значит.

— Пифагорейский эликсир, отлично помогает при литературных спазмах. Когда карачун подкрался, сказали бы на нашем дальнем Орьенте.

— Ты что, правда, веришь в числа?

— Кажется, только в них и верю. Дважды два всегда четыре, а уж если вдруг станет пять, верный знак — пора рвать когти.

— У тебя же с математикой всегда туго было?

— Так то не числа, а применение чисел. Вроде лотереи, тоже эксплуатация номеров. Теорема Пифагора не так важна, как его советы не есть бобов, не убивать белого петуха, не носить образ божий на кольце или не гасить огонь мечом. И еще три, самые главные: не есть сердца, не возвращаться на родину, раз уж покинул ее, и не мочиться, стоя лицом к солнцу.

Я заржал, и улица раздвинулась перед парком Масео и улицей Бенефисьесия. Но не от моего смеха. Куэ отпустил руль, расставил руки и выкрикнул:

— Таласса! Таласса!

Еще чуть покуражился и, напевая вальс «На волнах», трижды объехал парк Масео.

— Смотри, смотри, Ксенофонт!

— А ты море не любишь?

— Рассказать тебе сон?

Он не ожидал, что я отвечу «да».

Сон Арсенио Куэ:

Я сижу на Малеконе и смотрю на море. Сижу лицом к улице, но смотрю на море, хоть оно и за спиной. Я сижу на Малеконе и вижу море (все повторы — из сна, оттуда же — мое замешательство). Солнца нет, либо оно неяркое. Во всяком случае, славно пригревает. Мне хорошо. Я не один, очевидно. Рядом — женщина, непременно оказавшаяся бы красавицей, если бы мне удалось разглядеть ее лицо. Кажется, мы здесь вместе, она — мой друг. Нет ни напряженности, ни влечения, только благостность, какую чувствуешь в обществе некогда — но не теперь — очень красивой или очень желанной женщины. Вроде бы на ней вечернее платье, но меня это не удивляет. Вообще она не похожа на чудачку. Море уже не подступает к самому Малекону: нас разделяет широкая полоса белого песка. Кто-то загорает. Кто-то купается или возится в песке. Дети играют на отсвечивающей белым цементной плите рядом с парапетом. Теперь уже солнце печет сильно, очень сильно, слишком сильно, и все мы унижены, раздавлены, выжжены нежданным зноем. Веет опасностью, и эта смутная тревога тут же оборачивается реальностью: пляж — не только белый песок, но и вода, больше не голубая, а тоже белая, и суша, и море — вздымаются, складываются пополам и вновь вертикально вырастают. Так печет, что черное платье моей подруги занимается пламенем, а невидимое лицо вдруг становится черно-бело-пепельным. Я прыгаю с парапета на пляж или туда, где был пляж, а сейчас поле золы, и бегу что есть мочи, позабыв о своей спутнице, страх пересиливает и мое чувство к ней, и наслаждение быть с ней рядом. Мы все бежим, кроме нее, — она невозмутимо пылает на Малеконе. Мы бежим, бежим, бежим, бежим, бежим, бежим к пляжу, теперь являющему собой гигантский зонт. Чтобы спастись, нужно добежать до тени. Мы все бежим (какой-то мальчик падает, другой садится рядом с ним — от усталости? — но никому нет дела, даже их мать не останавливается, только один раз оглядывается на бегу) и почти уже подбегаем к зонту из белого песка и белого моря и теперь еще и белого неба. Я вижу, как некий белый свет стирает тень от зонта, и одновременно понимаю, что этот столб похож вовсе не на зонт, а на гриб, что это не защита от убийственного света, а сам свет. Во сне кажется, уже слишком поздно или неважно. Я бегу дальше.

— Это интерпретация мифа о Лоте в свете современной науки. Или в свете ее опасностей, — говорю я и, говоря, понимаю, как поучительно выражаюсь.