Эдвард Резерфорд - Лондон

Перси затруднялся сказать, когда заметил перемену. Возможно, в Гайд-парке, где она впервые взяла его под руку. Их свидания всегда происходили днем: прогулка, заход в Тауэр, посещение чайной, однако в начале лета он осмелился на нечто большее и решил назначить встречу на вечер. Чем заняться, он понятия не имел, пока не выручил Герберт.

– «Палладиум», Перси, – посоветовал тот. – Последний крик моды.

Вот это был вечер так вечер! Огромный театр, только открывшийся на Пикадилли-серкус, давал блистательное музыкальное представление. Перси впервые видел Дженни такой возбужденной, она даже, как остальная публика, принялась подпевать. После спектакля Дженни, счастливая и разрумянившаяся, позволила ему проводить себя в кебе до Хэмпстеда.

У ворот высокого дома с щипцовой крышей разрешила поцеловать себя в щеку. Затем он пошел через теплую ночь до станции «Виктория» и опоздал на последний поезд; довольный, улегся на лавочку и на рассвете сел в первый.

Всю неделю простояла прекрасная погода. И, вставая по утрам, Перси смотрел на Лондон, где сверкали от росы сто тысяч крыш, а далекие гряды Хэмпстеда стали так зелены и искристо чисты, что он, казалось, мог дотянуться и потрогать их. С помощью карты он доподлинно установил на горизонте точку, где находился дом Силверсливзов. Он представлял, как Дженни встает и занимается делами; время от времени он устремлял туда взгляд и бормотал:

– Жду тебя, девочка.

Тем чудным вечером случилось еще одно событие неимоверной важности. Перед расставанием в Хэмпстеде Перси вырвал у нее обещание приехать в следующее воскресенье в Кристалл-Палас.

– Устроим ланч с Гербертом и Мейзи, – посулил он. – Я встречу тебя на станции.

– Ладно, договорились, – ответила Дженни, помедлив всего секунду.

Он был уверен, что все получится превосходно.

Ист-Энд. Без края и без конца. Убогие улицы, мрачные улицы, улицы без счета, улицы без смысла; улицы, которые все тянутся под пасмурным и унылым восточным небом, пока не канут, как эстуарий, в разлившееся нечто где-то за многими милями доков. Ист-Энд. Гиблый тупик. Ист-Энд не место, а состояние души.

Улочка, где теперь жила семья Дженни, представляла собой короткую череду одинаково неприглядных домов, которая заканчивалась высокой складской стеной. Три их комнаты на первом этаже убогого домика были заняты братом Дженни, его женой, тремя детьми, да еще и отцом, который решил, что больше не в силах работать, хотя ему исполнилось всего пятьдесят шесть лет.

Ничто не менялось. Дженни приходила, давала несколько шиллингов ему и на порядок больше – брату. Отец же с пьяной прочувствованностью изрекал: «Не забывает родню!» Брат не говорил ничего, но его мысли были прозрачны, как если бы он их высказал: «Может себе позволить, не убудет».

Брат обитал в доках; в иной день работа была, в иной – нет. Но жил он получше некоторых, ибо дружба с разбойной еврейской братвой, которую так не жаловала старуха Люси, обернулась удачей.

Торговля ношеной одеждой шла бойко. Если зажиточным слоям шили на заказ, то большинство лондонских бедняков одевались в обноски, которыми торговала масса истэндцев, обычно евреев. Этим же делом занялся дружок брата Дженни, и тот нередко зарабатывал тем, что возил тележку или караулил склад. Отец ходил в старом добротном пальто, когда-то принадлежавшем морскому капитану; у детей хотя бы имелась обувь более или менее по размеру. И если заработки брата не всегда бывали законными, а его жена бралась за все, что могла, то Дженни хорошо понимала: выбора у них особого нет.

Жена брата, облаченная в толстую кофту и заношенную юбку, увидела выстиранную, накрахмаленную одежду от миссис Силверсливз, уловила аромат чистоты, исходивший от Дженни, и печально заметила: «Пахнет лавандовой водой». При этом она посмотрела на собственные загрубевшие руки с обломанными ногтями и попыталась представить дом Дженни. Потом женщина глянула на свои комнатушки с потертыми коврами – и не могла не позавидовать. Как не сумел удержаться от ехидной нотки и брат, приветствовавший ее словами:

– А вот и сестренка Дженни, легка на помине. Как всегда, респектабельная.

Дженни не упрекала их, но ей было неловко. Она знала, что плохо скрывает свое отвращение. Жилье пропиталось капустной вонью; не лучше был и клозет на три семьи; все выглядело убогим и, самое страшное, устраивало жильцов. Нет, она не забыла такую жизнь. Дженни помнила несчастную бабушку, корпевшую над жалкими спичечными коробками, и голод похуже здешнего. Но в первую очередь вспоминала последние слова, которыми ее буквально заклинала старая Люси: «Не возвращайся, Дженни. Никогда, ни в коем случае не возвращайся туда, где была».