Эдвард Резерфорд - Лондон

Мысли Люси плыли с лодкой. После истории с золотом Горацио ненадолго стало лучше. На Рождество они закатили матери знатный пир, и он даже выучил и спел рождественский гимн. Но в январе у него открылся кашель с мокротой, а в первую неделю февраля одолела такая лихорадка, что Люси не знала, выдержит ли его хрупкий организм. Инфекция, поразившая легкие, была густа и ядовита, как лондонский туман. Горацио, обернутый шалями, просидел дома два месяца. Мать старалась изгнать заразу горячими компрессами, и он благодарил ее со слезами боли на глазах. Но злой недуг отступил только в мае – по крайней мере, на время, лишив его сил на все теплые летние месяцы. И ныне, когда промозглый сентябрьский туман воцарился вновь, Люси содрогалась при мысли о возвращении болезни.

– Держись от него подальше, пока сама чего не подцепила, – говаривал Сайлас.

– Его нужно забрать отсюда, – твердила она, хотя тот ничем ее не обнадеживал.

Сайлас сидел в нескольких футах и был хорошо виден; когда же он задумчиво навалился на весла, ей показалось даже, что он доволен и на сегодня все. Они редко обменивались больше чем парой слов, но Сайлас, одиноко вырисовывавшийся в тумане, вдруг почему-то настроился на общение.

– Ты закалилась. Моя заслуга. Кругом туман, а ты не скулишь.

– Это чепуха, – сказала она. Затем, приободренная неожиданным поворотом беседы, дерзнула спросить: – Как ты ухитряешься что-то найти? Не видно ни зги.

– Не знаю, честно, – признался тот. – Всегда умел.

– В детстве жил на реке? – (Он кивнул.) – А отец?

– Лодочник. Вся семья жила на реке. Кроме сестры, – добавил он задумчиво. – Она ее ненавидела.

У Люси екнуло в груди. Сестра. Он вроде бы не заметил ее удивления и всматривался в туман, витая мыслями где-то еще.

– Значит, она не осталась? – вкрадчиво спросила Люси.

– Сара-то? Нет. Вышла за кучера в Клэпхеме, – произнес он равнодушно. – У них там лавка. – И тут, сообразив, что проговорился о вещах, которыми никогда не делился, поспешно добавил: – Уже на том свете, конечно. Давно. Оба. И детей не осталось.

Люси же знала, доподлинно знала, что он лжет.

– Как жаль, – сказала она.

Но ее мысли понеслись вскачь.

К октябрю 1831 года Закари Карпентер впервые в жизни ощутил, что в мире воцарилась гармония. Сентябрьские туманы сошли, погода стояла отличная. Билль вигов о реформе легко прошел через палату общин две недели назад, как он и предполагал. Лорд Боктон и его сын Джордж избрались в парламент. Карпентер подумал, что развитие событий даже объединило эту семью. Сегодня билль рассматривался в палате лордов. Затем король подпишет документ, и тот обретет силу закона.

Но при всей важности билля о реформе парламент рассмотрел еще один вопрос, который, каким бы второстепенным ни был, привел Карпентера в большой восторг. Парламент спокойно объявил незаконным приходской совет Сент-Панкраса.

Тем бо́льшим шоком явилось для Карпентера сообщение лорда Боктона, прибывшее поздно вечером. Оно заставило его натянуть пальто, изрыгнуть пару полновесных проклятий и устремиться к дому по соседству с Риджентс-парком, где ныне проживал старый граф Сент-Джеймс.

Закари Карпентер не знал такой ярости, какую испытал сейчас, лицом к лицу столкнувшись с графом. Сент-Джеймс был в роскошном шелковом халате, который Карпентер, досадуя, оценил в добрых пятьдесят фунтов. Он будто впервые увидел за личиной благородного реформатора богатого и капризного старого эгоиста, который прятался под этой маской всегда. Карпентер не стал церемониться.

– Что это вы затеяли, старый мошенник, черти бы вас побрали? – взревел он.

Палата лордов с небольшим перевесом взяла и заблокировала билль о реформе. И граф Сент-Джеймс был в числе пэров, голосовавших против.

Карпентер не знал и знать не хотел, какая реакция последует на его вспышку. Он воображал, что услышит нечто резкое, а потому удивился, когда старик растерялся и нахмурился. Затем, неловко взмахнув манжетой, как будто отгонял муху, граф промямлил:

– Они хотели ликвидировать округ Джорджа.

– Как не хотеть! Это гнилое местечко! – нетерпеливо воскликнул Карпентер, но Сент-Джеймс только хмурился, словно о чем-то запамятовал.

– Я не мог позволить лишить Джорджа округа, – произнес он.

Карпентер был так ошарашен поведением графа, что не заметил очевидного. Граф Сент-Джеймс был не совсем в уме. Ему стукнуло восемьдесят восемь, и его мысли пришли в расстройство.

– Старый дурак! – заорал Карпентер. – Злобный старый аристократишка! Вы не лучше остальных. Простые люди для вас игрушка! На них только ставки и делать! Вас же ничто не трогает, разве нет? Скажите-ка мне, якобы благородный милорд, кто вы такой, по-вашему? Кто вы такой, скажите на милость? – Он уже брызгал слюной в лицо старику.