Эдвард Резерфорд - Лондон

– Это в крови, – говаривал он.

Детали терялись во мраке времен, но дело Гидеона Карпентера, служившего круглоголовым, в его роду помнили и чтили. Отец Закари был религиозным реформатором. И тот помнил, как мальчиком его вытащили из постели и отвели в огромное здание в Мурфилдсе, где проповедь с благою вестью о чистом и простом христианстве читал сам старый Джон Уэсли. Но Закари не испытывал интереса к религии; он искал чистоты, но желал обрести ее в земных институтах.

Ему было восемнадцать, когда под лозунгом «Свобода, равенство и братство» разразилась Французская революция, и двадцать один в год публикации влиятельного трактата Тома Пейна «Права человека», провозглашавшего: «один человек – один голос». Поизучав его неделю, Закари вступил в Лондонское корреспондентское общество, брошюры и собрания которого вскоре объединили радикалов всей Англии. К двадцати пяти годам его заметили как оратора. С тех пор он и выступал.

– И не является ли, – кричал он, – этот приход лишь единичным примером великой несправедливости, которая творится во всех избирательных округах Британии, где вольные люди не голосуют, а парламент избирается не народом, но горсткой аристократов и их ставленников? Пора положить конец этому позору! Пора народу взять власть в свои руки!

С таким революционным кличем он повернулся и скрылся в здании, породив бурю аплодисментов.

Во всей этой сцене определенно присутствовало нечто странное. Площадь Фицрой-сквер, творение братьев Адам, находилась в самой фешенебельной, юго-западной части прихода. Еще непонятнее было наглядное присутствие за плечом Карпентера домовладельца, усердно кивавшего на протяжении всей речи. И самым удивительным было то, что этот человек являлся воплощением аристократии – благородный граф Сент-Джеймс собственной персоной.

С тех пор как Сэм стал графом, минуло семьдесят лет. Детство, прошедшее в Севен-Дайлсе, постепенно забылось. Порой доходили смутные слухи, иногда возникали отрывочные воспоминания, но отчим Мередит так уверенно и так часто внушал ему, что он был спасен и ему вернули его положение в обществе, что граф постепенно уверовал в это. В отрочестве он уже напрочь забыл о Сепе и знать не знал ни о каком костермонгере, пусть даже тот украдкой высматривал его то здесь, то там. Достигнув же зрелости, граф Сент-Джеймс оказался слишком занят собственными делами, чтобы думать о чем-то еще. И любовался он сейчас собой, поддерживая своего приятеля-радикала Карпентера.

Когда двое мужчин – богатый аристократ и неотесанный торговец – вошли рука об руку в комнату, выражение лица лорда Сент-Джеймса сменилось на раздраженное при виде других двоих, ожидавших внутри.

– Какого черта вы здесь делаете, Боктон? – вскричал он резко, обратившись к тому, кто выглядел более лощеным.

Хотя сыновство лорда Боктона не подлежало ни малейшему сомнению, отца и сына никогда не видели вместе. Старый граф следовал яркой моде нового поколения, названного неотразимыми щеголями эпохи Регентства, или денди. Вместо чулок и штанов ниже колена он носил обтягивающие панталоны на штрипках. Предпочитал фрак с фалдами, яркие рубашки с оборками, свободно повязанные шейные платки или галстуки. Любил ходить в цилиндре и с тростью, а его коллекция жилетов поражала воображение. Даже лихую распущенность денди граф взял себе в правило. Говорили, что он бывал на всех боях и скачках и по любому поводу заключал пари.

Лорд Боктон не увлекался пари. Несмотря на белую, как у отца, прядь в волосах, ростом и худобой он пошел в мать. Он продолжал одеваться по моде двадцатилетней давности в шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, носил черный с пуговицами жилет, жесткий белый воротничок и неизменно темно-зеленый камзол, на что отец совершенно справедливо говаривал: «Вы похожи на бутылку».

– Кто это? – осведомился граф, кивнув на его спутника.

– Мой друг, отец… – начал лорд Боктон.

– Не знал, что у вас есть друзья, – фыркнул граф. – Как вам понравилась речь? – Он отлично знал, что та ничуть не понравилась лорду Боктону. – Боктон, знаете ли, тори, – продолжил он, обращаясь к Карпентеру.

В эпоху Георга III существовало три политических крыла. Тори, партия сквайров и духовенства, стояли за короля и государство. Протекционисты, источником дохода которых обычно бывали скромные земельные владения, поддерживали «Хлебные законы», искусственно взвинчивавшие цены на зерно через тарифы на импорт, а потому с подозрением относились к любым реформам. Их полностью устраивал упрямый старый король Георг, безумный или в уме. Виги же, как обычно, ратовали за превосходство парламента над королем. Коммерческая партия, где по-прежнему заправляли крупные аристократы, нередко владевшие горнодобывающими и торговыми предприятиями, симпатизировала свободной торговле и умеренным реформам. Ее члены соглашались, что это абсурд, когда горстка избирателей направляет своего кандидата в парламент, а растущие промышленные центры не представлены никем, кроме правительства Англии – вполне, как резонно указывал Карпентер, по образу и подобию приходского совета Сент-Панкрас. Они также симпатизировали религиозным диссентерам и евреям, а кое-кто – даже католикам, которым старинный Акт о присяге по-прежнему запрещал занимать государственные должности. Намеченная реформа могла состояться даже при короле Георге, если бы не одна проблема.