Эдвард Резерфорд - Лондон

– Значит, в восемь?

– Непременно.

Она чуть кивнула и отошла, как будто едва соизволила заметить его. Но на душе у нее пели птицы.

В Севен-Дайлсе ужинали устрицами. Гарри Доггет взирал на ватагу ребятни. Все выглядели уличными оборванцами, каковыми и являлись. Два семилетних мальчугана, Сэм и Сеп, были босы и курили длинные трубки. Дымящие дети были обычным делом в георгианском Лондоне.

– Устрицы? Опять?

Малышня кивнула и несколько нервно указала на лестницу. Доггет закатил глаза. Все они знали, что это значит. Словно в ответ из комнаты наверху донесся приглушенный удар, после чего половицы нестройным, но прочувствованным скрипом возвестили неизбежное появление миссис Доггет – жены, или, как подобающе называл ее Гарри, Сатаны.

Гарри Доггет вздохнул. Но могло быть и много хуже, подумал он. По крайней мере, дети приспосабливались неплохо, хотя он, сказать правду, толком не знал, сколько их штук. Ясно было лишь, что все они кокни, и это уж наверняка, заверил он себя, когда тяжелый шлепок ознаменовал готовность миссис Доггет опробовать лестницу.

Гарри Доггет был кокни и тем гордился. Мнения о происхождении этого слова разнились. Кто-то говорил, что оно означало непутевого человека, другие – что идиота, третьи называли что-то еще. Никто не знал, когда и как оно прилепилось к лондонцам, хотя Гарри слышал, что в дедовскую эпоху им пользовались редко. Однако в одном сходились все: чтобы стать истинным членом сего достойного общества, необходимо родиться в пределах досягаемости звона большого колокола Сент-Мэри ле Боу.

Звук этот, видимо, малость сносило ветром. К кокни причисляло себя большинство обитателей Саутуарка, что за рекой; в кокни записывались и жители других районов, например Спиталфилдса к востоку от Тауэра, если только не предпочитали, как часто случалось, слыть гугенотами. На западе же, от Флит-стрит и Стрэнда до Чаринг-Кросс, Ковент-Гардена и соседнего района Севен-Дайлс, земляки Гарри Доггета, как только старый колокол нарушал тишину летнего вечера, кивали и говорили: «Я кокни – будь здоров, и никаких разговоров».

Не приходилось удивляться и острому уму, которым славились кокни. Как ему не быть, коль скоро в Лондонском порту веками выживали за счет сообразительности старые англичане, викинги, французы-норманны, итальянцы, фламандцы, валлийцы и бог знает, кто еще? Зоркие торгаши, горластые лодочники, трактирщики, театралы, увековеченные непристойным, многозначным и вульгарным языком Чосера и Шекспира – уличные жители Лондона с рождения беспрепятственно плавали в изобильнейшей реке выражений и слов, какую знал мир. Неудивительно, что смышленые кокни любили играть словами и, по людскому обычаю с начала времен, рифмовать. [68]

Дети едва научились говорить, а Гарри уж растолковывал:

– «Монах-чернец» означает «лжец». «Хлеба краюха» – «башка от уха до уха». «Кролик и свинья» – понимай «болтовня». – Урок продолжался: – «Пшеничная нива» – «улочка крива». – С ухмылкой: – Ну а «кимвалы» – «сапожника причиндалы»? [69]

– Яйца! – вопили дети.

– Нет, – возражал он с серьезностью проповедника. – Это шила, такие маленькие пики, которыми сапожники проделывают дырки в коже. Так?

– Мудя! – восторженно визжали те.

Поэтому-то Гарри Доггет и буркнул при виде миссис Доггет, одолевавшей ступени:

– Сатана!

Подразумевая «жена».

Добравшись до поджидавшего ее семейства, она уже стала красной как рак, но вовсе не от нагрузки. Бедой миссис Доггет был «Аристотл», то бишь «боттл». В бутыли же засел «сукин сын».

Что означало «джин».

Мамашино горе, как они говорили, но горе больше смахивало на семейное, потому что одному Богу известно, сколько лондонских семей пострадало от этого зла. Беда крылась в том, что чистый спирт был очень дешев, и когда голландский король Вильгельм ввел в обиход сей популярный на его родине напиток, городская беднота настолько к нему пристрастилась, что тот превратился в величайшее проклятие того времени. Гуляло присловье: «На пенни пьян, на пару – в лежку», а миссис Доггет, увы, тратила больше пары пенсов на дню. «Освежает», – так она выражалась, когда приступала к делу, и не было силы ее остановить.

Женщина она была маленькая, круглая. Пусть глаза от пьянства превратились в щелки, но и сквозь них она видела вполне хорошо. Гарри Доггет заговорил с ней твердо, но без злобы:

– Снова устрицы?

Эстуарий Темзы стал приносить до того богатый улов, что устрицы стоили дешевле некуда.