Эдвард Резерфорд - Лондон

При обширном и утонченном дворе короля Эдуарда III вошло в обычай подыскивать невест-аристократок для перспективных молодых царедворцев из средних классов, и Чосер, прославленный сын виноторговца, имел честь заполучить в жены дочь фламандского рыцаря.

– Ну разве не сам дьявол ему помогает?! – восторженно завопил Булл.

Ибо неимоверное везение Чосера заключалось в том, что сестра его жены, Катерина Свинфорд, была признанной дамой сердца самого Джона Гонта, младшего сына короля Эдуарда.

У короля родилось много сыновей – сплошь красавцы, отращивавшие модные тогда длинные, висячие усы. Хотя Джон Гонт был ниже и шире своего героического брата Черного принца, он оставался человеком видным и почти наверняка более умным. К первому браку он стяжал обширные угодья герцогства Ланкастерского; во втором, заключенном с испанской принцессой, – претендовал на трон короля Кастилии. Но его подлинной любовью, которой он был безоговорочно предан как верный муж, стала Катерина. Джеффри Чосер, таким образом, заключил брак, вплотную приблизивший его к королевскому дому Плантагенетов.

Джон Гонт жил у Олдвича в огромном Савойском дворце. Оттуда-то погожим летним днем, когда Дукет и крошка Тиффани шли к Чаринг-Кроссу и обсуждали преимущества профессии мясника перед ремеслом лучных дел мастера, неспешно вышел человек с раздвоенной бородой, который мигом углядел белую прядку в шевелюре мальчика, с улыбкой подошел и осведомился:

– Как поживает мой крестник?

Дукет поделился своей заботой, и тот, опять же недолго думая, заявил:

– А у меня как раз найдется для тебя подходящее дело!

Через неделю все устроилось. Дукет собрался покинуть дом на Лондонском мосту и перебраться к мастеру, с которым договорился Чосер. Летним утром он жизнерадостно отправился в свое новое жилище, имея при себе рейтузы на смену и пару новеньких льняных рубах, которые выдала ему жена Булла. Идти было меньше мили, но расставание есть расставание. Стоя в дверях, маленькая Тиффани спросила:

– Обещаешь навещать меня каждую неделю?

И он пообещал.

– А скучать по мне будешь? Каждый день?

– Конечно буду.

Но она еще долго стояла на пороге, глядя ему вслед.

Что касалось Джеффри Чосера, тот про себя улыбался.

– Твой хозяин – добрый парень, – заверил он мальчика, – но домочадцы, скажем так, необычные.

Однако большего не сказал, предоставив крестнику сгорать от любопытства.

Сырым весенним утром дама [38]Барникель взирала с супружеского ложа на свою одиннадцатилетнюю дочь Эми и готовилась к битве.

Ложе дамы Барникель поражало великолепием. Это был самый дорогой предмет мебели в доме – дубовая кровать с балдахином. На ней уже побывало двое мужей. В тавернах Саутуарка делали ставки пять к одному на третьего в семилетний срок. Первый муж, сказывали, умер от истощения сил.

Перина была пышная, пуховая. В изножье стоял огромный деревянный сундук, обитый железом, где хранилось постельное белье. Когда дама Барникель усаживалась на него, чтобы закрыть, его содержимое спрессовывалось так плотно, что всякая незадачливая блоха, не успевшая выпрыгнуть, немедленно задыхалась.

Несколько секунд дама рассматривала девочку, неуклонно поникавшую под ее взглядом. Затем начала.

– Ты очень бледная, – прохрипела дама Барникель, помедлила, подбирая слова, и нашла. – Выглядишь так, – вдруг взревела она, – как будто тебя мариновали под крышкой!

Но на уме у нее было другое, что и не заставило себя ждать.

– Этот твой кавалер. Этот плотник. Он никуда не годится. – Мать вперила в девочку жесткий взор. – Забудь о нем, – проворковала она нежно, – и сразу похорошеешь.

Глядя на дочь, дама Барникель про себя вздохнула. Эми – вылитый отец. Покрепче сложением, но такое же узкое, вогнутое лицо и та же, насколько можно было судить, молчаливость.

При виде Джона Флеминга и дамы Барникель люди не верили, что перед ними супруги. Неудивительно: куда ему было сдюжить – тощему, перекрученному, с вогнутым, как ложка, лицом. Как получилось, что она, овдовев, уже через год вышла замуж за этого тихого бакалейщика, – сие оставалось загадкой во вселенной, в иных отношениях упорядоченной.

Зато дама Барникель в свои тридцать цвела. Выше Флеминга на полголовы, с темно-рыжими волосами, собранными сзади на манер амазонки, она производила впечатление даже на Булла, сурового критика, который находил ее красавицей. А вот молчать она не умела. Голос ее либо бесцеремонно гремел, разносясь по улице, либо преобразовывался в сиплый шепот, когда она делилась неким секретом. Раз в месяц дама напивалась и, если ей было что-то не по нраву, ревела, как викинг в бою. Но пуще всего она любила ярко наряжаться.