Эдвард Резерфорд - Лондон

Так эти термины и вошли в английский деловой язык двенадцатого века – Палата шахматной доски, стерлинг, корешок и рукоятка.

Наконец, когда канцлер Казначейства за большим столом был удовлетворен, деяния шерифа регистрировались писцами.

Это медленный, но крайне важный процесс. Писцы начинали с трафарета на вощеных дощечках, который царапали стилом. Затем трафареты оттискивали на пергаменте.

Пергамента в те времена было не просто много – он был дешев. Тончайшая, без изъянов велень из выделанных телячьих шкур – та слыла редкостью и стоила чрезвычайно дорого, но использовалась лишь для произведений искусства, например для иллюстрированных книг. Для обычных документов в количестве почти неограниченном имелись шкуры крупного скота, а также овечьи и даже беличьи. В английском Казначействе пергамент стоил дешевле чернил. «А лучший пергамент – он из овчины, – мудро изрекал мастер Томас Браун, – ибо всегда видно, если запись переправляют».

Однако на острове существовала одна специфическая особенность ведения записей. Пергаментные отчеты обычно складывали и превращали в книги. Когда Вильгельм Завоеватель учинил своему новому королевству опись, его «Книга Судного дня» предстала в виде толстых томов. Однако в дальнейшем английские архивариусы по какой-то причине решили хранить отчетность Короны в виде не книг, а свитков, которые часто именуют казначейскими свитками.

Монеты же в то время по-прежнему хранились в сокровищнице, как называли ее чиновники-латиняне, в Винчестере, старой столице короля Альфреда. Но до перевозки туда их складывали в дарохранительнице соседнего Вестминстерского аббатства.

Так выглядело Казначейство.

Кричал ли он? Выкрикивал ли ужасную правду? Он поднес руку ко рту, дабы увериться, затем прикусил язык.

Кошмар минувшей ночи.

Пентекост Силверсливз был юноша престранный.

Из всех его особенностей библейское имя – диковина наименьшая, ибо с духовным возрождением, захлестнувшим Лондон в последние поколения, оно стало довольно популярным. Его отец, внук Анри, ныне глава семейства Силверсливз, предпочел бы что-то нормандское, но вдовая тетка, постригшаяся в монахини, дала понять, что готова оставить ему наследство, если тот будет носить это имя. На Пентекосте и сошлись.

В нем отчетливо проявились фамильные черты: темные волосы, крупный длинный нос и скорбные глаза. Но природа решила нанести Пентекосту Силверсливзу несколько персональных ударов. Плечи ссутулены; в бедрах он был шире, чем в плечах; руки и ноги слабые. Мальчиком он редко умел поймать мяч и никогда не мог подтянуться. Однако эти физические изъяны окупались поразительными умственными способностями.

Мастер Томас Браун испытывал юных клириков: «Тридцать пять рыцарей получают по пять пенсов в день на протяжении шестидесяти дней – сколько всего?» Или: «Графство Эссекс задолжало триста фунтов. Рыцарских ленов – сорок семь. Сколько на рыцаря?» Силверсливзу запрещали отвечать. Он не нуждался ни в счетах, ни в писчих дощечках и мог ответить мгновенно. И знал наизусть все казначейские свитки не потому, что заучивал, но благодаря феноменальной памяти.

Такие способности должны были сделать его образцовым школяром, но он не преуспел. Родители отправили его сперва в школу при соборе Святого Павла, затем в другую, потом уже в меньшую, при Сент-Мэри ле Боу. Он же нигде не выучивался сверх самого необходимого. Педагоги неизменно жаловались: «Ему все дается слишком легко, вот он и не хочет трудиться».

Его послали в Париж. Там собрались величайшие умы Европы. Еще недавно выступал с лекциями знаменитый Абеляр, пока его предосудительный роман с Элоизой не повлек за собой кастрацию и немилость. Другие англичане – Джон Солсбери, например, преподававший там, – достигли высоких постов и стали учеными-литераторами. Это была блестящая возможность. Человека, прошедшего обучение в Париже, любезно величали магистром – мастером. И все же юный Силверсливз каким-то образом ухитрился недоучиться. Он ненадолго перебрался в Италию, затем вернулся домой. Никто не называл его мастером.

Что он знал? Освоил тривиум, включавший грамматику, риторику и диалектику. Со времен Римской империи они являлись основой европейского классического образования, языком которого оставалась латынь. Он изучил и квадривиум: музыку, арифметику, геометрию и астрономию, что означало некоторое знакомство с Евклидом и Пифагором. Мог назвать созвездия и верил, что Солнце с планетами замысловатым образом вращаются вокруг Земли. Богословские штудии позволяли ему подкреплять любой довод библейскими цитатами на латыни. Он мог разоблачить с десяток полузабытых ересей. А еще достаточно изучил право, чтобы объяснить аббату, сколь много тот задолжал королю. В Италии Пентекост посещал лекции по анатомии. Для него не были пустым звуком имена Платона и Аристотеля. Короче говоря, он знал лишь самое необходимое – и не больше.