Арман Лану - Пчелиный пастырь

В конце дня они перебрались через глубокие ямы, по форме напоминающие кастрюли — гора, эрозированная ветром, пыталась переломать им все кости, — быстро прошли по залитым солнцем высокогорным лугам. Они приняли ледяной душ и наконец с облегчением увидели Батерские рудники под навесом Канигу.

Как только выйдешь из лесу, видишь места, такие же неприветливые, как и Эскаро, — голую землю, поросшую торчащим кустарником, чебрецом цвета голубой гуаши, шиповником и укропом, которые вместе с ежевикой пожирают остатки рудника: кирпичи, скрученные железки, треснувшие плиты, валяющиеся на земле стекла — весь этот горный Женневилье. Скоро, однако, станет прохладно. Над долиной Рьюферер, над нежным Валлеспиром вырисовываются вершины гор.

— Здесь работал мой отец. Он был таким же рабом, как негр на хлопковых плантациях, — говорит Пюиг. — Деревья распиливали на бревна по пятьдесят кило каждое, и он на себе тащил бревна в Пи. Большую часть этого пути мы сейчас прошли. И если я выдержу, так потому, что он от этого помер.

Этот накопившийся в сердце гнев не может пробить броню усталости Лонги. Он знавал тяжелые переходы, хотя и по-иному тяжелые, но его вконец измотали этот пропитанный серой щебень, эти внезапные подъемы и спуски, необходимость все время быть начеку, и ноги у него совершенно разбиты.

Пюиг уже выставляет часовых. После истории в месте со столь подходящим названием «Живодерня» подобные предосторожности уже отнюдь не кажутся романтикой. Если этот форсированный марш отдалил их от одной опасности, то он же приблизил к другой. У немцев в руках Валлеспир. Заросли, как куропатки, бегут от Теты к Тешу, вот и все. Единственный их шанс на спасение — всегда оказываться там, где их не ждут.

Эме засыпает с трудом. Усталость жжет ему подошвы, хотя они уже не касаются земли. Коленные суставы словно поражены острым артритом. Мышцы бедер до самого паха пронизывает резкая боль. Как это ни парадоксально, его рана не очень напоминает о себе, во всяком случае, не так, как шея, которой он больше не может двинуть, не задохнувшись от боли.

Лежа с закрытыми глазами, он снова видит лицо фельдфебеля, который не хочет умирать. Бесконечное удивление отражается в его зрачках цвета серого шифера, искажает его рот, приоткрывающий протез — жалкий протез бедняка. С того мгновения, как пуля Эме пронзает ему сердце, фельдфебель падает все ниже и ниже. Карлос подходит, не видя раненого немца, а тот перекатывается на бок, высвобождает правую руку и наводит револьвер. Эме успевает увидеть радость, вспыхнувшую на этом лице-маске. Лонги стреляет; отдача такая сильная, что кажется, будто вальтер выскакивает из его руки. И тут начинается нескончаемая замедленная съемка. Револьвер фельдфебеля ползет, описывая дулом полукруг. Тело снова опускается на землю и застывает с этой серебряной гримасой. Конечно. Смерть фельдфебеля оккупационной армии. Да нет! Совсем не кончено! Изображение на экране скользит влево, как это бывает, когда человек поворачивает голову и его тошнит. Снова, ничего не замечая, подходит Карлос; раненый немец перекатывается на бок, высвобождая руку с револьвером. Снова возникает радостное выражение. Выстрел заставляет револьвер вздрогнуть. Серебряная гримаса… Эме что-то говорит — это комментарий к страшному фильму, пленка которого скручена в катушку. Сейчас Лонги рвет желчью. Голову словно сжимают тиски, по лбу струится пот.

— Тебе нехорошо? — слышится изменившийся голос Пюига.

Надо скрыть дурноту. Снова сомкнуть веки. Не шевелиться. Даже если фильм начнется сначала. Политком. Раненый фельдфебель. Револьвер боша. Выражение лица плохого актера. Выстрел. Подпрыгивающий револьвер. Маска фельдфебеля. Его падение. И все же фильм возникает кусками. Он сделан по трафарету. Лонги слышит свой собственный голос (он не поручился бы, что узнает его), словно бы записанный на пленку, лишенный своего тембра, неуверенный, как у того, кто плохо произносит свой текст:. «По-моему, это первый…»

И он падает, сраженный наповал.

— Знаешь, я уверен, что это первый, — говорит Эме. Фраза удивляет его, словно он уже произносил ее.

Он сидит на ящике, напротив него сундук. Рассвело.

— Моя очередь караулить!

Пюиг смеется.

— Ты такой смешной, когда спишь, неподвижен, как статуя!

— К… к… как… я сюда попал?

Эме смотрит на эту разрушенную контору и не узнает ее. Он ничего не помнит, кроме этих нескольких слов о «первом».

— Пешком пришел, старина, пешком! Да уж, не сказать, чтобы ты был в форме!