Алексей Смирнов - Лента Mru

– Зачем же мы отцепили вагоны, – сказал он, только теперь понимая, что натворил. – Хвостовой локомотив! Это же… – он запнулся, подбирая слово. – Это же электричка…

Отвергнутая мысль обрела крылья, развела их, вспушила перья и принялась облетать стонущее сознание Зевка. Барьер сломался, безнадежность ситуации стала очевидной.

– Сучара! – Лайка подошла к Обмылку, размахнулась и ударила его по лицу. Обмылок немедленно ответил ей медвежьей затрещиной – ударом, который едва не снес Лайке голову.

– А ты где была? Что случилось с твоими хвалеными мозгами? Отсырели? Померзли?

– Лопнули, – простонала та, держась за голову. – По слову твоему…

Зевок бухнулся на камни, рванул на груди скафандр – ничуть его, между прочим, не повредив – и бессильно завыл:

– Падлы! Падлы! – выкрикивал он, колотя кулаком и выбивая кровь не то из камня, не то из плоти. – Только начали жить! Все, думал, будет, как у людей!…

– Чего захотел, – не удержалась Лайка.

Обмылок, проклиная себя за недальновидность, снова вжался в стальную дверь. Он нюхал ее, лизал, оглаживал, скребся подросшим ногтем, пытался принять в себя хоть малую толику ее существа в надежде, что это подскажет ему выход, подарит секрет. Свод пещеры похохатывал инфразвуковым басом, вселяя дополнительный ужас. Обмылок отлип от стены и пнул Зевка, который не унимался в своих стенаниях – вообще, на протяжении путешествия, в отряде «Надир» только и делали, что пинали, щипали, унижали друг друга, презирали за низкое происхождение, в котором сами же и отражались. Когда бы не пружина целенаправленности и повиновения, неутомимо гнавшая их вперед, распрямляясь; нашептанная Нором над жадным до содержания протоматериалом, то есть закваской, которую впоследствии развезли по верным ему малинам, – когда бы не все перечисленное, такому отряду, лишенному внутреннего согласия и не знающему любви, было бы нипочем не справиться с самой простой задачей; члены отряда передрались бы, разорвали друг дружку на второсортное мясо и умерли, подавившись собой.

Поэтому привыкший к худому Зевок не внял пинку и лишь отодвинулся. Он продолжал раскачивать головой, лепетать какие-то жалобы и, наконец, свернулся калачиком, притворился зародышем, смолк.

– Заводской брак, – Лайка плюнула на Зевка. – И ты не лучше, – она сверкнула глазами, перекинувшись на Обмылка, так как боль от затрещины успела рассеяться и забылась. – В тебе сработал механизм самоуничтожения, да не ко времени. Надо думать, прежде чем отцеплять.

– Ты помогала, – сумрачно напомнил Обмылок. – Какая нам разница, когда сработает механизм? Он включился, едва мы вышли из ванн и потянулись к хозяину. Который есть пастырь злой и недобрый; он с самого начала задумал сделать так, чтобы мы взорвались вместе с чертовым Центром.

Лайка пошла на мировую:

– Ладно, старшой, – каждое признание Обмылка начальником причиняло ей раздражение, вызванное мнимым умственным превосходством. – У нас нет другого выхода, кроме этого входа, – тень улыбки мелькнула и скрылась. – Мы не будем взрывать отсюда. Надо проникнуть внутрь, заминировать помещение и выйти другим коридором.

– Надо, – ехидно согласился Обмылок. – Ты сначала войди, а потом…

Он не договорил и бросился к двери, уловив новый звук.

– Молчать, – прошипел Обмылок так, что даже Зевок закаменел, уподобившись зверю, который припал к земле, думая прыгнуть.

– Еще одна дверь, – донеслось из скалы.

При звуке этого голоса нательные волосы Обмылка, приутюженные и обузданные скафандром, ожили и попытались подняться дыбом.

– Открываем, – продолжил сосредоточенный голос.

Обмылок отпрыгнул, попятился, наводя орудие смерти на массивное колесо, которое вдруг провернулось. Дверь осторожно приотворилась; хлынул свет. Толстый дверной овал отошел сперва на полметра, затем распахнулся настежь – резко, слепя отряду глаза. На пороге обозначился Голлюбика; Вера Светова и Наждак шли следом. Они были настороже, они приготовились к худшему.

Как получилось, что два отряда, столь неожиданно столкнувшиеся носами, не уничтожили себя в братоубийственном и скоротечном огневом контакте? И первые, и вторые готовы были бить на поражение без малейшей заминки – за исключением одного-единственного случая, не предусмотренного рассудком; вернее, предусмотренного, но высокомерно неучтенного. Зато подсознание не дремало и отказалось выстрелить в собственное зеркальное отражение. Бить зеркала – дурная примета, нашептывало оно, баюкая гневный разум.