Раймон Кено - Последние дни

— Боюсь, что нет.

— Что действительно вызывает опасения, так это старик, который перетрусил и слег.

— Непонятно, откуда такая трусость. А с виду достойные дедушки…

— Выпьем по последнему стаканчику? — предложил Тюкден.

— По последнему? И правда, я об этом не подумал. После обеда уезжаешь?

— Да. Так что, по последнему?

Они попросили остановиться перед кафе.

— Я рад, что тебя отправляют недалеко от Парижа. А я еду в Марокко или еще куда-то, но это уже без разницы. У меня будет первое путешествие.

— Что говорят твои родители?

— О, родители уже видят меня капралом.

Был полдень. Толпа сновала взад-вперед, заполняя улицы, рассеивалась и скапливалась, двигалась и замирала, стекала ручьями смолы в жерла метро, стаей саранчи штурмовала автобусы; эта толпа наступала на ноги, вдавливала ребра ударами локтей, плевала в спину; это была гудящая, сумрачная, кричаще подвижная толпа.

Хорошее зрелище для молодых.

Итак, когда все было готово, я преспокойно отправился в Лонгшан, который как раз вновь открылся. Я не спешил. Пришел на третьем забеге. Естественно, купил себе билет на хорошее место; Сезар Рануччи выиграл третий забег, как это и значилось в моих записях. Тогда я направляюсь к кассе и ставлю десять франков на Леонору. А после этого осматриваюсь, прислушиваюсь к разговорам, наблюдаю. Мне жаль было весь этот люд, суетившийся в темноте; они не знали, что выиграет Леонора. Все-таки знание — великая вещь: я даже не смотрел забег, даже на табло не взглянул, а направился к окошку и получил триста три франка. Три франка я положил в карман, а триста поставил на Арлинду. Вокруг никто не вспоминал об Арлинде. И вот Арлинда отправилась в забег со ставкой шестьдесят четыре с половиной против одного, и девятнадцать тысяч шестьсот пятьдесят франков оказались у меня в кармане. Публика возбужденно обсуждала солидный выигрыш, но в кассу отправились не многие. Я же нисколько не был потрясен, ведь просчитал все заранее. Что до последнего забега, то я все же пошел посмотреть, как он проходит. Красивое зрелище. Поскольку я знал, что произойдет, мне не пришлось кричать и вынуждать свое сердце биться быстрее обычного. Моя кобыла сделала то, что нужно было сделать, чтобы мои цифры оказались верными. Ее звали Лавина, и она принесла мне десять тысяч франков при ставке восемнадцать и две десятых против одного, так что я ушел с точным выигрышем в двести одну тысячу шестьсот сорок три франка; именно это мне и было нужно, ровно столько отняли у моего бедного отца, если учесть рост стоимости жизни и падение франка.

На следующий день я взял выходной. Я доверил свое богатство одному кредитному учреждению, а потом спокойно прогулялся. Еще через день возвращаюсь к управляющему и говорю: это снова я. Он отвечает: столько-то. Я даю ему, сколько он просит, и возвращаюсь на свое место, выполнив то, что мне предначертано, то, что написали звезды; и пусть вокруг меня движется людской круговорот, как движутся зайцы в ярмарочном тире, пока кто-нибудь меткий не заставит их разлететься на мелкие кусочки.

Наступил октябрь, возвращаются студенты, и скоро начнут падать листья. Одним больше, одним меньше, для меня это не имеет значения. Я буду разносить блюдца и огибать столы, не вмешиваясь во все то, что меня не касается. Одни люди приходят, другие уходят. Есть те, чье предначертание еще не исполнено и кто воображает, будто их заурядной жизни не будет конца. Есть и другие, для кого все кончено; этих мы больше не увидим — ни месье Толю, ни месье Браббана, ни месье Бреннюира.

Когда пришло время, месье Толю сбила машина. Конечно же, это было самоубийство. Я давно предсказывал, что он покончит с собой. Достаточно было его увидеть, послушать. Не надо было даже смотреть на расположение планет. После короткого путешествия за границу у Толю буквально на лбу было написано, что он не жилец. Нехорошо встречать смерть так, как встретил он — с гримасой на лице; и так же нехорошо, когда у тебя внутри забродившая гниль. Это мерзко. Он говорил, что его мучает география. Другим говорил. Я уже не желторотый птенец. Я не обращал на него внимания. Он спросил меня, можно ли узнать дату своей смерти. На это я ему ничего не ответил. Он страшно надулся. Совесть ела его поедом. Если считать, что совесть вообще существует. В конце концов это привело его к тому, к чему должно было привести. Кто-то скажет: рано или поздно он все равно бы умер. Да, но важно как. Месье Толю ничего не оставалось, именно так он и должен был умереть: жалкой смертью, да еще когда штука, которую он называл своей профессиональной совестью, портит кровь. Он прошел свой неприметный круг, и его место уже занято.