Чарльз Сноу - Поиски

К концу сентября мой прибор был уже почти готов. Я пережил тревожную неделю, когда мне никак не удавалось заставить ионизационную камеру проявить хоть какую-нибудь чувствительность. Однажды утром, после того как я в течение пяти долгих дней безуспешно питался как-то исправить положение, мне захотелось швырнуть мой прибор об пол и растоптать его ногами.

— Будь ты проклят! — бормотал я. — Чтоб ты провалился!

Устыдившись, я вернулся к столу, вытащил свой журнал для записей и написал: «Возможные причины нечувствительности ионизационной камеры: а)…»

Это помогло мне успокоиться, а на следующий день поздно вечером я обнаружил причину. Я отправился к «Романо» и выпил перед стойкой кружку пива. Мне вдруг пришло в голову, что я очень давно не ощущал вкуса пива во рту. Вечера нашего последнего семестра в университете казались невообразимо далекими. Но я был счастлив своей усталостью — еще месяц целеустремленного труда, и я смогу получить первые результаты. После рождества я уже буду работать головой, а не руками. Я смогу приступить к осуществлению моих идей.

На следующей неделе приехал Шерифф, побледневший, но деятельный и бодрый; он болтал что-то о любовной интрижке, которую завел в больнице, и был полон замыслов в отношении своей будущей работы. В первый же вечер мы с ним отправились в Хаммерсмит, сидели там, пили и разговаривали. Однако потом, стремясь наверстать упущенные два месяца, он стал работать еще напряженнее, чем я, и до конца года почти не выходил из лаборатории. Как-то вечером я зашел к нему. У меня было свободное время, потому что заказанный мною кристалл еще не был получен. Я расхохотался, увидев его в полном отчаянии над грудой разбитых стеклянных трубочек, выскользнувших у него из рук перед самым моим приходом. Но зато потом, когда я смотрел, как он восстанавливает разбившийся прибор, как смешно раздуваются его щеки, когда он выдувал стеклянный тройничок, я ему позавидовал. Я знал, что никогда не буду обладать такой легкой уверенностью рук, такой высокой техникой. Я подумал, что на моем месте он изготовил бы установку уже месяц назад. Но после этого у Шериффа не оказалось бы идей, чтобы ее использовать. Вероятнее всего, он избрал бы какую-нибудь заурядную тему. Так думал я с завистью, которую всегда ощущал, сталкиваясь с людьми, обладавшими конструкторскими талантами.

В последнее воскресенье перед рождественскими каникулами Шерифф потащил меня на чай к своему руководителю. Профессор Хэлм всегда по воскресеньям принимал гостей, и, хотя приемы устраивала сурового вида домоправительница и все угощение составляли тоненькие бисквиты и слабый чай, его дом в эти дни заполняла толпа студентов и их друзей. Он очаровывал всех. Для очень многих, я думаю, он был героем их научных мечтаний, образцом ученого, каким они хотели бы стать. На меня он тоже произвел сильное впечатление, когда Шерифф представил меня и я увидел тонкое аскетического склада лицо с глубокими морщинами. Он улыбался гостям, охотно разговаривал с ними, как равный с равными. Рассказывал о том, как начинали научную деятельность в его время. Ему явно доставляло удовольствие, пользуясь своей репутацией человека не от мира сего, проявлять житейскую мудрость. Я помню, как мы рассмеялись, когда он сказал: «Досаднее всего, что ни одному промышленнику никогда не пришло в голову купить меня. И мне за всю мою жизнь ни разу не представилось случая совершить бесчестный поступок, хотя я уверен, что мне бы это удалось».

Когда мы вышли из его дома на темную и грязноватую улицу в Челси, Шерифф сказал:

— Он ближе всех к святости, если только ее можно найти в наше время, Артур. Думаешь о его карьере — как все просто! Главное, идти в ногу со временем. А до чего же он прост, искренен и мудр! Нет, право, он святой, святой в науке!

И дома во время рождественских каникул, совершая долгие одинокие прогулки по раскисшим полям, я не раз мыслями возвращался к Хэлму. Для меня, обуреваемого беспокойством, трепещущего на пороге своих первых открытий, он олицетворял умиротворенность после завершенного пути. В нем было то спокойствие, которое, как я представлял, пришло к Фарадею довольно рано. Я думал, что никакая другая жизнь не может принести большего удовлетворения; я пытался вообразить себя достигшим их безмятежности, но мне не удавалось. Я не мог себе представить Хэлма таким, каким был тогда я, мучающимся неудовлетворенностью после трех месяцев работы, не уверенным в том, как скоро и в какой мере мой труд окупит себя.