Видади Бабанлы - Когда молчит совесть

Едва истекла неделя со дня смерти Султана-оглы, она на следующий день после поминок начала обхаживать Сохраба. Однажды ночью, убедившись, что дочка уснула, Мархамат-ханум, как бывало, легким шагом направилась к мужу, смело взялась за ручку двери кабинета и тихонько толкнула ее, желая проверить, заперта она изнутри или нет. К ее радости, дверь оказалась не запертой, и Мархамат истолковала это как сигнал к примирению: «Он ждет меня!» Сияющая она вошла в кабинет. Гюнашли, только что раздевшись, лежал в постели, закинув руки за голову, и о чем-то думал. Внезапное появление жены взволновало и встревожило его: какую еще недобрую весть принесла она? Высвободив из-под головы руки, он повернулся, опершись о подушку.

— Что опять случилось?

— Ничего… — В желтоватом свете настольной лампы глаза Мархамат-ханум светились каким-то необычным блеском. Она повела бровями и, улыбаясь, подошла к дивану. — Все в порядке…..

Беспокойство во взгляде Гюнашли угасло, его глаза стали холодными, словно кусочки льда.

— Зачем ты пришла?

Мархамат-ханум тихонько ахнула, этот вопрос, словно горящие угли, обжег ее сердце. Муж, который ждет жену, не стал бы задавать такого вопроса! Но она через силу продолжала улыбаться.

— Пришла. И все тут… Нельзя?

Разгадав намерения жены, Гюнашли отвел взгляд и снова закинул руки за голову. Несколько мгновений он лежал молча.

— Нет, нельзя!

— Почему? — промурлыкала она, явно намереваясь устроиться на краешке дивана.

Гюнашли нервно заворочался, лицо его скривилось, как от боли, стало суровым.

— Не раздражай меня, иди спать!

Мархамат-ханум жеманничала, точно юная невеста:

— Тоскливо мне там, страшно…

— Ничего, ничего… Дочка рядом с тобой.

— Что мне дочка? — жалобно вздохнула Мархамат-ханум. — Она тебя не заменит… Для меня самый главный человек — муж, да не быть мне без тебя ни дня!

Гюнашли отвернулся к стене:

— Имей стыд и совесть! Иди спать…

Но Мархамат-ханум, казалось, не слышала его, бедром отодвинула Сохраба и приподняла одеяло.

— Пусти, холодно…

Гюнашли резко повернул голову и оглядел Мархамат-ханум. Не скрывая раздражения, он грубо сказал:

— И тебе не стыдно?

Но и на эти слова Мархамат-ханум не обратила внимания и пыталась устроиться поудобнее.

— Чего же стыдиться? Не к любовнику — к законному мужу пришла. Уж сколько времени не ощущаю я на своем лице его дыхания, не согревают меня его объятия. Одиночество превратило в сосульку мою душу…

Гримаса исказила лицо Гюнашли:

— Будь человеком, уйди!

Мархамат-ханум задрожала, будто и впрямь замерзла, и стала умолять:

— Джан! Стать мне твоей жертвой, не гони меня… Позволь хоть пять минут полежать рядом, чтобы унять дрожь души моей… — И, не дожидаясь согласия, положила голову ему на спину и крепко обняла за плечи. — Знал бы ты, как я люблю тебя, джан!

Гюнашли вздрогнул, ему показалось, не руки жены, а холодные змеи обвили его. Вырвавшись, он сел на постели:

— Что ты за человек? Слов не понимаешь?!

— А вот такой я человек! — устраиваясь поудобнее, говорила Мархамат-ханум. — Какой ты меня видишь, такая я и есть! — Она кокетливо повела бровями, сверкнула глазами. — И если муж даже назовет меня чертом, обругает меня, все равно каждое его слово будет для меня слаще меда, стать мне его жертвой!

— Встань, прекрати представление!

— Не встану, хоть убей. Нет сил двинуться…

В томных глазах Мархамат-ханум светилась страсть, щеки раскраснелись, молящая нежная улыбка застыла на губах. Как знакомо было Гюнашли это ее выражение! Но сейчас оно вызвало лишь неприязнь. Сдавленным от негодования голосом он прохрипел:

— Вста-ва-ай!

Но Мархамат-ханум не шелохнулась и взмолилась жалобным шепотом:

— Всего пять минут… Жизнь моя! Заклинаю могилой Мургуза-ами, дорогой его гробницей, не обижай мою душу! Пять минут…

Гюнашли схватил ее за запястье, отстраняя от себя:

— Убирайся!

Вынужденная подняться, она села на краешек дивана и, съежившись, простонала, словно тяжело больная:

— За что гонишь, жизнь моя?.. Что я сделала?

— Или ты все забыла?

— Забыла, душа моя. И ты забудь. Ведь кровь же не пролилась!

— Было бы в тысячу раз лучше, если бы она пролилась…

— Все пройдет… Помиримся! Нельзя же столько времени находиться в ссоре! Нет у меня больше сил, ты иссушил мое сердце, зачахла я…

— А ты? Обесчестила мое имя, выставила меня на осмеяние подлецов и негодяев! Все это страшнее смерти!