Анатолий Медников - Открытый счет

Пришло повое время, и лагеря смерти превратились в музеи. И хотя необходимость таких всемирных антифашистских выставок была очевидна и принималась сознанием Зубова — от всей этой будничной деловитости новых музейных служащих веяло на него такой смертельной тоской и гнетущей душевной тяжестью, что Зубов с трудом дотягивал до конца своего "рабочего дня" в Заксенхаузене, под вечер торопясь поскорее сесть в поезд и уехать в Берлин.

…Паровоз резко брал с места, и за окном проплывали бетонный забор, опутанный поверху колючей проволокой, и белостенное здание караульной СС, и сторожевые вышки Заксенхаузена, торчащие над сосновым бором, как чёрные пики, вонзённые в небо.

Первая остановка в Эдене. Затем Ораниенбург. В мирное время здесь можно было с лагерной узкоколейки пересесть на электричку. Но в Берлине ещё не было электроэнергии, и наши технические части только-только принялись за восстановление первых железнодорожных линий. Помогали немцам. Солдат, ещё вчера державший автомат, взялся за лом и лопату.

На эти несколько Дней Зубов вместе с Лизой поселились в пустовавшей квартире, неподалёку от Александерплац. Можно было бы, конечно, выбрать себе более комфортабельную и удобную квартиру или занять даже целый коттедж в ряду брошенных зданий где-нибудь в восточном пригороде. Но Зубова одолевало желание в свободное время бродить в районе бывших гитлеровских министерств, рейхстага и Имперской канцелярии. Ему нравилось вдыхать в себя ещё не всюду выветрившийся запах дыма и гари, разглядывать груды развороченного бетона, истёртого в пыль камня, смотреть на это море развалин, похоронивших под собой останки разбитой вдребезги нацистской государственной машины.

Говорят, что труп врага хорошо пахнет. Развалины тоже иногда доставляют эстетическое удовольствие. И Зубов испытал его.

Он и Лиза возвращались из Заксенхаузена затемно. Вскоре ложились спать на составленные рядом супружеские кровати. Наконец-то, после долгих месяцев боёв и разлук, они могли остаться одни в комнате, не боясь, что им помешают наговориться вдосталь или разбудят среди ночи каким-нибудь вызовом к начальству.

За окнами не стреляли. В Берлин пришла тишина, но к ней ещё трудно было привыкнуть. Зубов с каким-то странным чувством робкой радости вступал в это непривычное состояние первых дней отдыха, всё ещё словно бы не веря, что четырёхлетняя война, в которую уже вжились люди, закончилась окончательно и безвозвратно.

Берлин был уже поделён на сектора союзными войсками. И ночью, часто глядя из окна дома на тёмный поверженный город, который скоро рассечёт видимая или невидимая черта границы, Зубов с грустью ощущал, что к полноте всей той ликующей и пьянящей радости, заполнившей его в первые часы победы, властно примешиваются иные тревоги и горечь новых забот, с которыми, как видно, и на войне, и после неё всегда живёт человек.

…Машина комдива въехала в западную часть города. Пока здесь не было союзников, и проезд по всему городу оставался свободным. Наши сапёры разминировали здания и подвалы, разбирали завалы, баррикады, на одной из улиц дорогу машине преградили… станки, их вытаскивали из-под обломков упавшей крыши завода и грузили на машины.

— Вывозим ценное имущество, пока не пришли сюда американцы, — сказал Сергей не слишком уверенно и покосился на отца, ожидая подтверждения.

— Надо бы, конечно, если вспомнить, сколько они у нас порушили добра, — ответил он, — но ты неправ. Станки мы оставим немцам. Более того, мы дадим им и продовольствие и поможем с товарами.

— Уже и карточки у них с нормами выше, чем в России, — произнёс Сергей, явно не выражая одобрения.

— Выше не выше, но нормы хорошие. Путь к сердцу немца лежит через его желудок, а мы должны завоевать их сердца. — И генерал усмехнулся, как бы сводя свой ответ к шутке, но вместе с тем какая-то сердитая нотка в его голосе не располагала к продолжению этого разговора.

Зубов смотрел по сторонам: немцы копошились на развалинах домов — мужчины в ватниках, старых пиджаках, женщины в поношенных платьях, — старательно, по конвейеру передавали из рук в руки кирпичи, обломки железа. Лица все мрачные, не слышно ни смеха, ни песен. Однако и следов тревоги или отчаяния не было на этих лицах. Усталость. Равнодушие, как слой серого пепла, под которым неприметным огоньком тлела и разгоралась надежда.

"За несколько месяцев не подымешь такой город, как Берлин. Тут нужны годы", — подумал Зубов.