Аксель Сандемусе - Былое — это сон

Ведь мне было уже пятьдесят.

Я заранее назначил день, когда поеду в Йорстад, но, увидев на суде Йенни и узнав, что она живет в том доме, где прошло мое детство, поехал раньше, чем собирался. С этого все и началось.

Несколько минут я бродил по лужайке перед домом, наконец Йенни появилась в дверях. Нельзя сказать, что она приветливо отнеслась к человеку, который без спросу осматривал ее владения. Иногда под ее взглядом человек чувствовал себя, как под холодным душем.

Как я уже говорил, жизнь в Йенни била ключом. Бойкая, стройная, изящная, с остреньким носиком и темно-русыми волосами — она была очень хороша, ты, наверное, ее помнишь. Ты должен помнить, какой она была в тридцать лет. Господи боже мой, я говорю в прошедшем времени о возрасте, которого она тогда еще не достигла!

Я подошел к ней, назвался и попросил разрешения взглянуть на дом своего детства.

Ее лицо изменилось. Она уставилась на меня.

— Вы давно в Норвегии?

— Порядочно, — ответил я. — Я был на суде, когда осудили моего брата.

— И вы его не навестили?

— Нет, не навестил, — ответил я.

(До сих пор у меня в ушах звучат эти слова.)

— Почему же?

— Не знаю.

— Считали ниже своего достоинства?

— Отнюдь нет. Просто так.

— Вы думаете, что он убил Антона Странда?

— Его за это осудили.

— Но вы верите, что он это сделал?

— Я не знаю своего брата.

Не понимаю, почему я говорил с Йенни таким холодным тоном. Лишь неделю спустя, когда мы с ней жили в ее домике в Грюе-Финнскуг, я вдруг сообразил, что поехал тогда в Йорстад, чтобы увидеть ее, а не только родные места. Тут есть отчего испугаться, когда тебе пятьдесят, вот я и напустил на себя холодность. Вообще-то, конечно, странно, что я так и не навестил своего брата.

Человек часто проявляет сдержанность, пока не увидит, какой прием ему оказали.

Я должен попытаться рассказать о непостижимых вещах; по-моему, только узнав о твоем рождении, я обрел необходимую решимость и мужество. Передо мной на столе лежит беспорядочная рукопись — это символ краха, который я пережил в 1940 году. В этом хаосе нужно еще разобраться. Я спасал свою жизнь. И теперь я могу сказать тебе, моему сыну, что я ее спас. За счет многих других; но ведь и у них тоже совесть была нечиста, хотя потом они и погибли с честью.

Я рассказываю, не считаясь с тем, что Йенни твоя мать. Мне-то она не мать. Я рассказываю, не считаясь также и с тем, что ты мой сын, но этому я не могу с ходу найти оправдание, если таковое требуется. Я старше тебя больше, чем на пятьдесят лет, и, кроме того, я уже мертв. Это дает мне право на откровенность. Ты же, услыхав мой голос из могилы, можешь сказать: он был не в своем уме, но денег у него было много. Надеюсь, что из тебя получился положительный человек. Я знаю, Йенни правильно воспитает своего сына — уж его-то не испугает никакой риск. Помню, ее идеалом мужчины всегда были летчики и путешественники-первооткрыватели.

В тот день в Йорстаде мы оба поняли, что опасны друг для друга. Старый Хартвиг тоже это почуял. Йенни потом говорила, что он ее в тот же вечер предупредил: этот американец приехал сюда из-за тебя, Йенни, таких надо остерегаться.

Была середина апреля, день выдался холодный и ветреный. Из окна я видел холм с пятнами грязного снега на северной стороне. Но на голых деревьях распевали птицы, те, что зимуют в Норвегии и уже в начале марта оглашают воздух весенним радостным щебетом. К вечеру на вершине ели запел черный дрозд.

Дом так изменился, что его трудно было узнать. Обстановка была не такая банальная, как в мое время. На стене в гостиной, оставшейся без изменений, еще висела, к моему удивлению, старая олеография, изображавшая крестьянскую усадьбу в Альпах, она висела на том же месте и на том же гвозде. Я узнал даже сучки на деревянных панелях.

Однажды в какой-то книге я прочел такие слова: «Что за человек была моя мать, когда была молодая?» Эти слова произвели на меня сильное впечатление, могу представить себе, что и тебя мучает то же самое — назовем это любопытством.

Что за человек была Йенни? Она окончила гимназию, потом работала продавщицей и теперь вместе с пожилой компаньонкой владела магазинчиком, торговавшим кружевами и прочей галантереей. Она была очень хорошенькая, очень энергичная и, как наверно все мы, носила отпечаток некоторых специфических черт своего ремесла. Когда-то у меня была связь с официанткой, она и себя подавала, словно какое-то блюдо, профессия проявлялась в ее языке и манерах в самые неподходящие минуты. Твоя мать была гораздо умнее, она была внутренне свободной. На нее нельзя было бы наклеить определенную этикетку, но часто во время общего разговора взгляд ее вдруг устремлялся вдаль и через минуту она бесцеремонно вмешивалась в беседу со своими делами, не желая считаться с тем, что они никого не интересуют.